Русалия
Шрифт:
– Святославу пора вежество постигать, - сказала Ольга, подойдя к двери, и проверив, плотно ли притворила ее за собой только что покинувшая светлицу ключница Щука. – Кто из наших волхвов всех ученей? А вместе с тем, чтобы народ в благоговение вводил?
– Да почему это всенепременно должен быть наш волхв? – весьма вольно раскинувшись на скамье, опершись на локоть, полулежа отвечал княгине первый воевода Руси, каким-то двусмысленным взглядом своих больших бледно-голубых холодных глаз следя за ее движениями. – Ты можешь отдать сына на обучение жидам, умникам хазарского малика. И прежде не раз такое
За последние месяцы рыжее лицо Ольги заметно высохло, да и сама она изрядно потощала. Но в этой худобе не было ничего болезненного, квелого, напротив, каждый мускул лица ее и тела как никогда был бодр и полон жизни, отчего облик княгини всечасно напоминал приготовившуюся к прыжку дикую кошку. А над Свенельдом тот же срок произвел обратные перемены: он изрядно зажирел, так, что даже пузо под рубахой начинало проступать. Никогда не отличавшийся скромностью в нарядах, сейчас он был разряжен так, что ему могли бы позавидовать ромейские августы, а завитая борода его до того была прокрашена шафраном, что сияла подобно солнцу.
– Или, - продолжал Свенельд, - до возмужалости можешь отправить Святослава жить во дворец царя Романии. Это было бы даже в каком-то смысле…
– Ну нет! – усмехнулась Ольга. – Весно, кто дите обучает, - тот им зрелым владеет.
– Да ведь бывало такое.
– И что из того вышло? До сих пор дань жидовскому царю кладем? Нет, Свенельд, русский князь должен молоко своей земли пить.
– Ну тогда что? Тогда – нет на русской земле волхва знаменитее и великороднее достославного Богомила.
– Это там, - Ольга даже рукой куда-то указала, - где большое святилище Рода возле Поляны?
– Там, там, сама же знаешь.
– Да уж знаю: владеет он Откровением, знает пути Богов и пути отцов, понимает звезды и настоящий смысл священных песен… Но все это – Тайное Вежество, и ни за что не откроет он его толк стороннему. Такие волхвы кичатся, будто духовное их родство через поколения учителей восходит к Сворогу, Святовиту или Стрибогу. Волхв сам избирает себе ученика. Может сына выбрать, а может – кого угодно. Обучает его, но наследником Тайного Вежества назовет только тогда и тайности заповедные откроет, изветование 3211их предоставит, если увидит, что загорелся в том Божественный свет. А нет – так с ним и расстанется. Молча. Разве вздумает он княжескому отпрыску открыться?
Ольга вздохнула.
– А вот мы из него все эти таинства каленым железом вытащим! – захорохорился Свенельд.
– Ой, ладно тебе блядословить-то! – махнула на него рукой княгиня. – Железом… Куда как!
– Да и что за секреты такие! – пошел на попятный храбрец. – Жиды все их давным-давно вызнали и в свои книги переписали.
– Переписать-то, пожалуй, и переписали, да много ли поняли? А и то, что, может, поняли, - на свой, на жидовский лад, перевернули, - покачала она головой, туго повязанной белоснежным платком, и жемчужные кисточки на его концах нежно зацокали.
И вдруг, помолчав, добавила:
– Впрочем, что ж… Давай попробуем, коль второго такого Богомила нам не сыскать.
Ольга, как и большинство деятельных людей, вероятно, слишком большое значение придавала собственной воле и усердию. Оттого любила она иной раз приговаривать: свесив руки, снопа не обмолотишь, не бравшись за топор, избы не срубишь. А то еще: руки не протянешь, так и с полки не достанешь Конечно, оно верно, - делать как-нибудь, так никак и не будет, - а только мало одного человеческого произволения, иной и работящ, и мозговит, а что за жизнь заработает, - так чирий да болячку да третий горб. И в этом какой-то смысл содержится. Но какой… Многие ли знают?
Уже в тот же день Ольга дала знать своей дружине, что желает немедля отправиться к Великому святилищу Рода, чтобы возблагодарить его за успех в покорении древлян и удачное полюдье в северных областях. Конечно, выказать благодарность Роду можно было бы и на соседней горе Хоревице, а вернее - для того, чтобы отдать душу молитве, никакого особого места и не надо искать, ведь Бог он всюду, владыка всего, повелитель всего лежит в пространстве сердца, потому знающий это не нуждается в пособничестве пространства. Но Ольгу на самом деле вновь гнала из дома совсем иная страсть, а для ее удовлетворения значение окружающего предметного мира как раз играло первенствующую важность.
Пухлое белое тело зимы, весь месяц сухый 3222владевшее полянской землей, в березозоле начинало истощаться. Снег, залегший среди дерев, не думал сдаваться, в то время как на открытых местах с каждым днем теплеющий ветер успел выдуть его полностью, обнажив покамест безжизненную блеклую зелень еще не успевших прийти в сознание диких трав. Расслабляющая тряска дороги (сани уже отдыхали на конюшенном дворе в подклете кладовой меж дровнями, страдными одрами 3233и прочим хозяйственным имуществом) несколько рассеивала то напряжение, которое последнее время неусыпно следило за каждым жестом княгини, за каждым движением ее растревоженной мысли. Увернутая в рыжий лисий мех (Ольга нарочно для этого случая выбрала облачение попроще), так что открытыми оставались только прозрачно-зеленые глаза ее, она со слабой грустью глядела на свидетельства весенних побед. Вот уже, почитай, в сороковый раз приходилось ей быть свидетельницей торжества весен, то – возвышения могущества зим;
(Весна, весна красная,
Приди весна с радостью…)
мысль о неизбежности круговорота этих столь обыкновенных явлений, может быть, впервые в жизни коснулась ее не тоской об утекающих годах,
(С радостью, с радостью,
С великою милостью… )
но едва распознаваемой тенью предопределенности земных путей. Однако это продолжалось один крохотный миг, и вновь привычные думы о целях насущных, о явлениях предметных всецело завладели ее сознанием.
(Со льном высоким,
С корнем глубоким,
С хлебом обильным).
Небо было чисто и гладко, словно свежевыкрашенное цветами волошки и не успевшее просохнуть полотно, но утреннее солнце на нем оставалось по-зимнему белым и холодным. Леденящий ветер порывался поколебать любовь Ольги к открытым повозкам, но та лишь плотнее завернулась в шубу, смахнула персчатой рукавкой 3241, цвета зеленого, отороченной бобром, набежавшую слезу и прикрыла покрасневшие веки, будто оборонившиеся короткими острыми иглами рыжих ресниц.