Русалия
Шрифт:
– Но-о… Но как же… - уже трепетал, дрожа круглыми щеками, Хоза, и уже маленькие точечки слезок успели засветиться в его больших масляных глазах.
На сей раз этого оказалось довольно для того, чтобы надменный старик приостановил свои шутейные нападки.
– Ладно, ладно, - он грубо приласкал своего подопечного, потрепал по жирным плечам, пощипал его раздутые щеки, - действительно, Тора установила законы, чтобы мы жили ими, а не для того, чтобы из-за них ставили под угрозу свою жизнь.
– Только теперь-то, почтенный Самуил, у тебя не может быть никакого сомнения, в том…
Но Самуил самозабвенно, прикрыв глаза, читал молитву:
– … ты, по великой милости своей... …
Хоза поддержал его:
– … заступился
После этого весьма своеобычного всплеска чувств общение между ними вновь сделалось ровным и вполне обыкновенным. Иногда отгоняя слишком уж близко подступавших копейщиков-охранителей, они продолжали свою упоительную прогулку среди всей этой ненаглядной прелести, пока не приблизились к торговому месту Иакова. Самого Иакова здесь не оказалось, однако его доверенные люди подняли было такую суету, что их пришлось утихомиривать, а те все падали в ноги, бросались на поиски своего хозяина, выкрикивали глупейшие хвалы уважаемым гостям и при этом производили удивительное количество движений и слов.
– Вот посмотри-ка на этот товар, - Самуил сверкнул перстнями в сторону стоящих несколько особняком в строю прочих невольников троих светлоглазых мужчин приблизительно тех же лет, в которых пребывал Хоза Шемарьи. – Посмотри, это та самая порода, которая в первые времена населяла Египет. Это те самые широкоплечие и узкобедрые люди, которых до сих пор рисуют потомки великих греков на всяких своих поделках. Это те богатыри, что сейчас обитают в стране Рус и в некоторых других странах от Сирийского моря 3931до окружающего землю Великого моря 3942на севере. И вот оно – наше время: ты можешь купить некогда заносчивого гордеца и употребить, как тебе вздумается. Посмотри, какие у них сильные руки, какие крепкие ноги; эти руки и ноги подарены тебе нашим Господом, чтобы пасти твои стада, чтобы возделывать твои виноградники. Или, может быть, ты испытываешь к ним чувство жалости или еще какие благодушные чувства?
Хоза прислушался к своим ощущениям и жалости там не нашел, однако какое-то, не исключено, что «благодушное» чувство таилось где-то на дне его души: эти люди казались ему невероятно красивыми. В бедняцких одеждах, нарочно к этому дню вымытых и даже украшенных какими-то цветными нитками для придания товару дополнительной привлекательности, они все равно смотрелись как-то… великолепно. Как-то, не смотря на униженное положение свое, открыто и, какой бы это ни показалось нелепостью, – свободно. Взгляд Хозы, точно отразившийся от глаз этих людей, как от чистого озерного зерцала, вернулся к нему, но вернулся уже будто бы взглядом чужим, тех высоких людей, чьи сильные ноги были скованы тяжелыми цепями. И он увидел небольшого жирноватого человечка, несмотря на все свои драгоценные наряды, все равно внешности довольно гадкой, к своим тридцати четырем годам измученного такими болезнями, о которых те, синеглазые, даже представления не имели, увидел он сторонними глазами себя, насмерть прикованного к благам земли, к серебряным своим идолам и к золотым своим идолам, к гремучим браслетам на женских ногах, и ожерельям, и опахалам, и сосудцам с духами, к драгоценным повязкам и покрывалам, платкам и кошелькам, расшитым безупречно правильным луллууном 3951из Темана 3962… И будто протест, словно мятеж, поднятый им же самим разбереженной ревностью, взболтал в его душе самую забористую злобу к тем и к тому, что только что представлялось ему прекрасным.
– Нет, если я испытываю что-то к этим жалким дуракам, то разве что какую-то… какую-то безотчетную ненависть. Не к кому-то или чему-то конкретно, а вот так… будто это происходит вообще в стороне от моей воли.
Самуил уже разговаривал с доверенным Иакова и не слушал Хозу, к тому же где-то поблизости завывал какой-то умалишенный, так что слова его, как это нередко случалось, тронули воздух безответно.
– Давай-ка, подведи к нам вон того, справа который, с ручищами огромными, - отдал распоряжение Самуил, и тотчас засуетились предупредительные торговцы, бросились к высокому человеку с красивой формы головой на длинной сильной шее, принялись прыгать вокруг него, стремясь поскорее вытолкать поближе к великородному своему единоплеменнику.
– Он откликается на имя Словиша, - пританцовывали вокруг Самуила торгаши. – Этот очень сильный, как все эти северные верзилы. Но, дорогой и глубокоуважаемый Самуил, эти русы так ленивы, иногда они ни в какую не хотят работать из-за своей природной лени и гордости, так что, вы знаете, зачастую без хорошей дубины, а то и… боле серьезных наказаний нет никакой возможности заставить их трудиться.
– Ну зачем же такая бесчеловечность, такое свирепство… Дубины… - довольно рассмеялся горделивый старик. – Мы должны быть добры к нашим рабам. Мы – справедливые хозяева. Наше бремя – легко. Наш ярем – благо! Ведь существуют более человечественные способы договориться. Ведь мы можем просто не дать ему кушать, если он не захочет выполнять порученную ему работу добросовестно и полно. Откуда он, говоришь?
– Из Русии. Из Киева.
Хоза Шемарьи невольно насторожился. Хотя многие годы и несчетные события отделяли его от одновременно враждебного и родного понятия – Киев, все же звучание этого слова по сей день вызывало в его душе очень слабую, но протяжную боль.
– Из Киева? – Самуил повернул подернувшееся хитрой гримасой лицо к своему приятелю. – Ты ведь, кажется, из Киева, да? А ну, спроси его чего-нибудь?
Вновь послышались крики сумасшедшего, а за ними его почти собачий скулеж, вызванный, возможно, чьим-то усмирительным пинком.
– Ты жил в Киеве? – спросил Хоза
– Нет, я там никогда не был, - отвечал невольник, глядя куда-то вдаль поверх головы Шемарьи. – Я жил неподалеку, но в Киеве не бывал.
– А почему у тебя на ногах цепи?
– Я не люблю долго задерживаться на одном месте. Так что, может быть, тебе лучше выбрать кого-нибудь другого.
Теперь они говорили, соединив негнущиеся взгляды, при том выражение лица Хозы становилось все обиженнее, и вот даже губы задрожали.
– А я все-таки куплю тебя. Вдруг тебе на службе у меня так понравится, что и бегать расхочется?
Старый Самуил с нескрываемым подозрением присматривался к говорившим на неведомом ему наречии, и вдруг с непонятным раздражением ткнул в бок торгаша:
– Это почему у него ноги закованы? Он что, беглец?
– В том-то и дело, почтеннейший, - вновь склонился перед ним торговый человек. – Последний раз его из самой Куштантинии вернули. Думал, видать, подлец, что там наших людей нет. Хотели его прямо там в гребцы продать, да хозяин требовал непременно вернуть его для расправы. Но пока этого злодея везли, хозяин сошел в могилу. И вот Словиша этот опять на рынке. Я же говорю, лучше посмотреть вот этих… или… Люди какого назначения нужны? Как говорит сам мэлэх Иосиф, да будет много счастья моему господину, царю, ему и его потомству, и его семейству…
Не успел торжник уведомить Самуила Хагриса, какая же замечательная мысль принадлежит мэлэху Иосифу, как совсем рядом раздался заунывный какой-то нетесаный и при том необыкновенно зычный голос безумца:
– Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле.
Все вокруг Самуила вмиг затихли, так, что только на самых окраинах торговища оставался жить обычный для этого места перегуд. Сам старик Хагрис также онемел, надеясь, как видно, безучастием рассеять невольно обратившееся на него внимание людей.