Русалки

Небо над Ревелем было затянуто плотной серой пеленой без единого просвета. Моросил дождь. Поезд прибыл на Балтийский вокзал ровно в полдень, но, право слово, было такое впечатление, будто бы уже наступал вечер.

Я надел шляпу и вышел из вагона на перрон. Несмотря на дождь и ветер, было тепло. Мне в мундире, да еще и при галстуке, вовсе оказалось жарко. Будь моя воля, я бы, конечно, оделся полегче, но мы с инспектором Гавриловым прибыли в Ревель с официальной миссией, так что приходилось соответствовать.

На перроне

– Кошин Ефим Родионович будете? – осведомился полицейский на удивление мягким голосом.

Я подтвердил, что это я и есть, и полицейский спросил, где инспектор. Я обернулся. Инспектор как раз выходил из вагона. Высокий и солидный, он заполонил собой весь проём.

– Гаврилов Вениамин Степанович собственной персоной, – представил я его. – Прошу любить и жаловать.

Полицейский поздоровался и представился:

– Городовой Матиас Тамм. Добро пожаловать в Ревель, господа. Господин полицмейстер поручил мне встретить вас.

Он махнул рукой и к нам тотчас подошел носильщик. Багажа у нас было всего ничего: пара чемоданов, портфель с бумагами да зонтик инспектора. Мы бы и сами его унесли, но положение, как говорится, обязывало. Столичный инспектор не мог сам таскать чемодан, а Вениамин Степанович был командирован в Ревель именным приказом из самого Санкт-Петербурга. Я же при нём состоял в качестве помощника.

Мимо неспешно проходил мрачный тип с букетом в руках. Думаю, этот человек не уступил бы ростом нашему новому знакомому, если бы не был таким скрюченным. Невероятно тощий, в сером обвисшем плаще, он мне сразу напомнил деревце на болоте. Всклоченные черные с сединой волосы вполне сошли бы за брошенное гнездо, а свернутая чуть набок, будто бы приклеенная, бородка – за клок сухой травы, закинутой ветром на ветки. Этакий леший в костюме.

Он окинул нас внимательным взглядом и побрел дальше.

– Прошу за мной, – сказал Матиас.

Мы проследовали к выходу. Перед зданием вокзала нас ожидал экипаж, запряженный ветхой лошадкой с соломенной шляпой на голове.

– М-да, не призовой скакун, – заметил я, пока носильщик забрасывал внутрь наши вещи.

– Тише едешь, дальше будешь, господин Кошин, – невозмутимо ответствовал Матиас. – А спешить нам некуда. Господин полицмейстер задерживается. Сейчас заедем в гостиницу, откушаете, а потом, если захотите, я вам покажу город.

– Некогда, – сказал инспектор. – Мне еще нужно документы просмотреть, так что едем сразу в управление. Вы, Ефим, отправляйтесь на почту. Если срочных телеграмм нет, можете считать себя на этот вечер свободным. У вас, мне помнится, были какие-то планы.

– Как скажете, господин инспектор, – спокойно согласился Матиас, и добавил уже для меня. – Почтамт в той стороне.

Он растолковал мне дорогу, и я поспешил откланяться, пока инспектор не передумал. Не то чтобы за ним это часто водилось, но интересы работы Вениамин Степанович всегда ставил на первое место. Работы, насколько я знал, было море, причём море бумажное, то есть самое что ни на есть тоскливое. На ее фоне даже прогулка под моросящим дождем казалась волшебной. Тем более что Матиас оказался прав: посмотреть на город действительно стоило.

Прямо перед вокзалом раскинулся парк, а за ним, на холме, возвышался старинный град, с красными черепичными крышами, башенками, кое-где даже крепостная стена сохранилась. Казалось, будто мы приехали в сказку, но стоило повернуть голову направо, и перед глазами вставал современный город с дымящими заводскими трубами. Как ни удивительно, но этот контраст нисколько не портил облика Ревеля. Напротив, он придавал ему завершенность. Передо мной вставали не театральные декорации, а живой, дышащий стариной, город.

Здание почтамта я нашел без труда. Юноша за стойкой, так растягивая слова, будто бы пробовал их на прочность, сообщил мне, что никакой почты ни для господина Кошина, ни для господина Гаврилова нет. На этом моя миссия завершилась. Я уже собирался уходить, когда моё внимание привлекла доска объявлений.

Среди всяких "продам", "куплю" и "дам уроки" выделялась большая афиша на дешевой желтоватой бумаге, обещавшая, что "только сегодня, 9 июня 1909 года, в три часа после полудня, инженер Морошкин совершит полет над городом на аэроплане". А точнее, как мне было доподлинно известно от одного хорошего знакомого, на триплане.

Собственно, ради возможности увидеть в деле аэроплан с тремя крыльями я и напросился помощником инспектора в эту поездку. Дождь за окном недвусмысленно намекал, что мероприятие придется переносить, но внизу кто-то приписал крупными печатными буквами: "полет состоится в любую погоду!".

Заинтригованный, я оторвал юношу от безмятежного созерцания пустого зала и узнал, что приписку сделал тот же человек, который повесил афишу. У них, мол, с этим строго.

– А вы-то как думаете? – спросил я. – Полетит?

– Планирует, – дипломатично ответил юноша.

– Ясно, – сказал я, и вышел на крыльцо.

Ветер тут же забросил за воротник пригоршню капель. Я поежился, и отступил назад, под козырек. Пока я поправлял воротник, дверь снова распахнулась, пропуская того скрюченного типа, которого я на вокзале окрестил "лешим". Дождь и его поприветствовал каплями в лицо. Утираясь на ходу, леший шагнул на первую ступеньку и остановился. У него ни зонта, ни шляпы не было, а дождь, словно вредничая, как раз в этот момент резко усилился. Я кашлянул. Леший вздрогнул и оглянулся через плечо. Увидев меня, он, словно устыдившись своих колебаний, фыркнул и решительно направился прочь, демонстративно шлепая прямо по лужам.