Шрифт:
Много легенд и сказок о русалках и их колдовской силе сложено, да только мало кто помнит, кто они такие – русалки эти. Это сейчас, слыша слово «русалка», мы привычно представляем себе девушку с рыбьим хвостом, а в старину на Руси совсем всё по-другому было. Тогда русалками духов природных звали, которых в лесу, в поле или у реки встретить можно было.
Не было у созданий этих зла на людей, а нечистью они прослыли только за то, что владения свои от человека защитить пытались. Оно ведь как получается – ежели придёт к нам в дом чужак и начнёт имущество наше
Поначалу-то беззлобно русалки людей из владений своих выпроваживали – пугали мороками и звуками жуткими, являлись в образе чудищ уродливых, по лесу кругами водили, пока страх в сердце не укоренится. Только бесполезно было всё это. Ежели боярину приспичило жену свою шубой лисьей одарить, шли холопы на охоту. Тряслись от страха, крестились поминутно, но шли. Вот тогда-то и обозлились создания лесные и водные, стали людей с ума сводить, в болота топкие заманивать, на дно рек и озёр утаскивать. Думали, что так смогут остановить разорение в жилищах своих, да только и это не помогло – как хозяйничал человек повсюду, будто дома у себя, так и продолжал своевольничать.
* * *
В ту пору жил в одной деревне скорняк Евстигней. Хром он был от рождения, потому сам на охоту не хаживал, зато шкуры выделывать, чучела набивать и одёжи меховые шить так умел, что даже в столице его ремесло спросом пользовалось. Барин, что деревней той владел, в скорняке души не чаял, ибо умелые руки мастера его богатства множили.
Безбедно жил Евстигней, как сыр в масле катался, да только счастья у него не было – никак у них с женой не получалось детей на свет народить. Сиротку малолетнюю Онютку, что после поветрия без родителей осталась, они приютили и любили, как дочь родную, но сердце не обманешь – всё равно дитя чужое, как его ни люби.
Слух тогда прошёл, что в лесу близ деревни русалка объявилась. Разное говорили – кто девку простоволосую да нагую видел, кто старуху безобразную, кто и вовсе чудо несуразное, на человека не похожее. Как бы оно на самом деле ни было, но зверь из лесу уходить стал. Всё меньше охотники приносили добычи, всё дальше им приходилось забираться в дебри лесные, чтобы хотя бы зайца раздобыть. Будто гнала русалка живность подальше от жилищ человеческих.
Ягод и грибов в тот год в лесу тоже не народилось – поганки одни с мухоморами да вороний глаз коврами вдоль тропинок. И трава на полянках лесных всё больше такая выросла, от которой у скотины домашней животы вздуваться начали. Бесполезный стал лес и опасный. За хворостом и
Злился барин – на столе дичи поубавилось, крестьяне болеть начали, доход с деревни упал совсем, только расходов с каждым днём прибавлялось. И от скорняка проку не стало, поскольку добытые охотниками шкуры все в парше были, облезлые и к выделке непригодные.
– Ежели к весне ты для дочери моей шубу соболиную не предоставишь, продам тебя соседу за три монеты медные. А жену твою с приёмышем в монастырь отправлю, – грозил барин Евстигнею, не желая мириться со свалившейся на деревню напастью.
За себя-то скорняк не переживал, его мастерство где угодно обеспечило бы ему кусок хлеба и доброе отношение, но с женой и Онюткой расставаться ему совсем не хотелось. Поразмыслил он немного, собрался и пошёл в лес русалку искать и милости у неё просить. Не богатства, не свободу для себя и близких вымолить хотел, а десяток соболей крупных с блестящей шёрсткой – шуба-то уж почти готова была, по подолу только отделку закончить оставалось.
Зима ранняя тогда случилась и суровая. Снег ещё в октябре повалил, а морозы такие стояли, какие и на Крещение не всегда бывают. Пробирается скорняк по сугробам, еле-еле снегоступы переставляет да от холода даже в овчинном тулупе так трясётся, что аж зубы клацают.
Шёл, шёл, пока не понял, что заблудился. Русалку-то ближе к болотам видели, туда Евстигней и путь держал, а вышел из лесу к реке, что совсем в другой стороне от болот протекала. Хотел уж было назад воротиться, да увидел на снегу следы свежие – будто от босой ноги человеческой. От детской ноги-то. Удивился скорняк, кого это угораздило босиком по сугробам бегать, и по следам пошёл.
Далеко уж за полдень перевалило, когда вывели его следы к запруде у родника, где охотники местные обычно петли на зайцев ставили. Глядь – сидит на снегу девочка босая, в сарафанчике зелёном, лёгком, крупными ягодами рябины, будто бусинами, расшитом. Сидит и слезами горькими обливается, а на руках у неё волчонок маленький дрожит, лапку раненую облизывает.
– Что ж ты, глупая, на снег-то уселась? Захвораешь же! – взволновался Евстигней. Скинул с плеч тулуп и завернул в него девочку так, что даже ножки босые в мягкой овчине спрятались. Хотел было волчонка у неё забрать, но она не дала – к себе прижала да так на скорняка посмотрела, будто это он в беде зверёныша повинен был.
– Ты зачем в мой лес пожаловал? – спрашивает у скорняка сердито.
Почесал Евстигней в затылке, поёжился от холода и сообразил, что у него от мороза и брови инеем покрылись, и зуб на зуб не попадает, а девочка и не дрожит даже, словно и не мёрзнет вовсе. И глаза у неё зелёные-зелёные, как трава весенняя – таких глаз у людей-то не бывает. И волосы русые, длинные, в косу не собранные. Смекнул он, что это и есть та самая русалка, о которой в деревне сказывали. Только про то, что облик девочки маленькой она принимать может, не говорил никто.
Конец ознакомительного фрагмента.