Русалочка

Павлов Айдар

Володя взял с кресла куртку.

– Ты куда?
– Кристина побледнела.

– Пора двигать.

– Я тебя когда-нибудь увижу?

– Созвонимся.

– Правда, созвонимся?

– А как же, Кристи? За мной офигенный поцелуй.

– Да, да, да.

– Шопена оставить?

– Оставь. Суппер! Шопен, музыка. Я тащусь.

– Ну, пока?

– Пока.

Услыхав, что дверь за, Володей закрылась, Гарик вернулся к бледной сестре. Брат жевал, у него в руке был корявый бутерброд. Оставалось загадкой, как можно перевернуть верх дном всю посуду, чтобы на выходе получить один-единственный бутерброд?

– Вовчик ушел?
– спросил Гарик.

– Ушел, - кивнула Кристина.

–

Плакать будешь?

– Я не умею.

– Да ну, врать-то! Я что, не видел, как ты ревешь?

– Это раньше. А теперь я ни хера не умею.

Брат насторожился. Сеструха с каждой секундой холодела и холодела. Не температурой тела, а как-то вообще, от макушки, до горнолыжных ортопедов.

– Кристюха, бляха-муха!
– встрепенулся Гарик.
– Ты только не умирай! Вовчик уходит - Вовчик приходит, слышь!

– А?

– Не умирай, тебе говорят!

– Я живая.

– А чего такая стала?

– Какая?

– Задолбаная.

– Задолбало.
– Кристина посмотрела на брата.
– Не больно он тебе двинул?

– Толстый-то? Урод! Я ему когда-нибудь навешаю!- Гарик отвлекся от сестры, и прислушался.
– А что за кислятину мы крутим?

– Шопен, музыка.

– Как на похоронах, блин. Толстый притащил?

– Почему толстый?

– Откуда я знаю, почему он толстый? Жрет много. Давай, реальную тему заслушаем? Умереть же можно!
– Крайне недовольный Шопеном, Гарик отыскал, нужный диск: - Во!

Громкость увеличилась втрое. По мозгам впарил сверхит «Ты моя женщина, я твой мужчина» BAD BOYS BLUE. Подергавшись в центре комнаты, братец запрыгнул на подлокотник кресла к шокированной сестре:

– Клёво?!

Она испуганно кивнула.

– Я же говорю! Прам-па-па! Прам-па-па!

Клёвая тема быстренько выбила Кристину из замороженного состояния, ее глаза заблестели, руки стали отбивать ритм, все такое... Дослушав шлягер до конца, Гарик убавил громкость:

– Протащило?

– Классно, - согласилась Кристина. – Атас просто.

Гарик по-братски стукнут по ее плечу пультом от музыкального центра:

– Больше не умирай.

– Ладно. Слушай, а ты прямо с дачи?

– Ага.

– Там классно?

– Зашибись. Фазенда, блин, море, залив, ягоды. Лежишь, расслабон.

– Море?

– Море.

– Русалок видел?

Гарик хохотнул, рассыпав несколько бутербродных крошек:

– Каких русалок? Где ты их увидишь, если их не бывает? Прикольно с тобой!

– А в легенде?

Гарик огорошено уставился на сестру:

– Кристюха, не заморачивай!

– О'кей. А ты хорошо плаваешь?

– Нормально.

– Я бы тоже хотела. Как русалка. Научишь меня?

– Ты научись сначала ходить без этих фиговин. – Гарик пнул носком костыль.
– А потом все остальное.

– По-моему, плавать легче, чем ходить. По крайней мере, таким, как я.

– Хочешь откусить?
– брат предложил Кристине остаток бутерброда.

– Давай.

– Можешь доедать.

– Ну, так научишь?

– О, блин, сеструха! Плавать, что ли?!

– Ага.

– Иди, вон, в ванную, учись! Набрать воды?

– В ванной не прикольно, - заклинило Кристину.
– Хочу на дачу. В море.

– Один хрен, тебя мазер не отпустит. Чего страдать-то?

– Почему не отпустит?

– К тебе завтра врач придет?

– Придет.

– Ну, и где ты завтра должна сидеть? Здесь или в море?

– Здесь.

– Расслабься и сиди. Придет врач, будешь лечиться.

Кристина, вроде, расслабилась, с полминуты тихо доедала бутерброд. А потом вдруг опять:

– Гарик, я хочу на дачу. К морю.

– Бляха-муха! Да там туалет без горшка, что тебе там делать? Не знаю, сколько можно, запарила уже!

* * *

Серое платье, собранные на затылке волосы, недоуменные глаза,

голубые цветы, всплывшие из бездны, скрип вонючих ортопедов, глухой стук костылей по обе стороны реальности, мелкая дрожь, призрак сострадания, - всё это последовало за Вовой по пятам, едва он сбежал из дома на Гагаринской.

"Ей же всего шестнадцать!
– думал он.
– В шестнадцать лет – инвалид! За что? Что она в свои шестнадцать успела натворить? И при чем здесь я? Что нам делать вместе? Куда плыть? Заняться сексом на обозрении папы, мамы и братца? Может, прямо в театре? Продавать входные билеты: "Эротические игры с русалкой. Вход по специальным приглашениям...” О, Господи…"

Вове запала в сердце одна сцена из безоблачного детства, когда его, кажется, ничего, кроме божьих коровок, жуков и других эльфообразных козявок, не интересовало. В ту пору ему было лет пять-шесть, он ходил в детский сад, был пай-мальчиком. Днем детсадовскою группу выводили в ближайший парк культуры и отдыха, и Вова с детишками играли в пятнашки и в прятки. Как-то раз детвора разыграла партию в прятки. Неподалеку, на нескольких деревянных скамейках, стайками сидели местные старухи, - типичная провинциальная идиллия... Разгар игры. Гогот, шум, гам. По общей команде Вова забежал за дубок и спрятался. Пока он там стоял, из группировки болтающих на жердочках пенсионерок неожиданно выделилась девчонка, лет пяти-шести, ровесница детсадовцев. Вова стоит за деревом и не может понять, что там происходит: девчонка долго и трудно поднимается со скамейки, вставляет под мышки костыли и с абсолютно счастливым выражением лица ковыляет к шумной детворе. Вероятно, пытаясь ее образумить, старушки что-то кричат вдогонку, зовут обратно, но та, не обращая внимания, идет себе дальше... И наконец, доходит. Детвора продолжает азартно и увлекательно играть - до калеки на костылях никому нет дела. Девка нелепо стоит в центре событий, ей страх как охота хотя бы в чем-то поучаствовать, а кукиш: мимо нее пролетают, как мимо деревьев, кустов и фонарных столбов. Она продолжает стоять, улыбаться и ждать. Ждать своего часа. Хоть смехом смейся, хоть слезами плачь... Спасая идиотскую ситуацию, одна из бабок оторвалась от компании, догнала девчушку и, слегка побранив, указала на место. Старухе было стыдно: не по мерке прыткое дитя едва не сорвало игру детского коллектива. Бедное дитя поковыляло обратно. Как только она добралась до скамейки, бабка отняла у нее костыли и поставила их за урну, чтобы ребенок не смог дотянуться. Детсадовцы еще долго носились по парку, и все это время Вова наблюдал, как девчонка пытается достать свои костыли: и так попробует, и этак, но у нее ни фига не получалось. Сердце Вовы захлебнулось в крови, его ноги чуть шевелились, но в остальном он полностью выполнил негласные правила реальности: не подходить, не заговаривать, не замечть ровесницу-калеку, захотевшую вдруг с тобой поиграть. Ее не существует, подобно тому как не существует русалок, ангелов и воздушных замков. Бабка преспокойно щелкала с подружками языком, коллективные прятки феерически продолжались, а девчонка все тянулась и тянулась к этой урне, за которой стояла пара несчастных палок, - и ни туда без них, ни сюда...

Ничего бы не было в той истории необычного, достойного запоминания (наверняка, для детей, исключая, разве что, до дури сердобольного Вову Евпатьева, вовсе не было никакой истории), если б пай-мальчик, увлекавшийся сугубо малыми козявками с крылышками, не напоролся на узкую, как лезвие бритвы, грань реальности (на весьма похожей грани балансировала танцующая русалочка Андерсена): те, кому больше всего нужна любовь, дружба, да хотя бы внимание, капля интереса в море боли, получают в лицо чем-то совершенно обратным: просят хлеба - в них - камнем, ждут доброго слова, а от них целомудренно воротят даже случайные взгляды. Ибо... "Что скажут? Как мы будем играть? Чтобы все на нас пялились и тыкали пальцем? Как нам вместе? Продавать входные билеты?"