Русская фантастическая проза XIX - начала XX века (ил. И.Мельникова)
Шрифт:
Подобные «проекты, планы спасения человечества» составлялись и до и после Бондарева. «Чаемая благодать грядущего» обосновываюсь в «едином обществе» Ермолая Еразма, в «общности имуществе» Феодосия Косого, в исканиях Квирина Кульмана, Евфимия, во всех этих учениях о «новом человеке», «благости свободы», «любови братства», об «общем уповании». При этом важно отметить: «литература мечты» использовала фантастические образы и ситуации не забавы ради, не для прихоти публики и умозрительных игр, но для решения вечного вопроса о всеобщем счастье. Фантастика и ее социальное ответвление — утопия — порождались кризисным сознанием. Неудовлетворенностью существующим порядком вещей. Жаждой личной и вселенской гармонии. Оттого-то к фантастике, начиная с XVIII века, прибегали — если говорить о среде дворянской — и мыслитель-революционер А. Н. Радищев, и консерватор М. М. Щербатов, автор памфлета «О повреждении нравов в России» и утопии «Путешествие в землю Офирскую», и декабристы
Отметим и еще одно основополагающее свойство русской фантастики. Для этого обратимся к сюжету романа Александра Вельтмана «Предки Калимероса. Александр Филиппович Македонский». Его герой отправляется на гиппогрифе — живой «машине времени» — в глубокую древность, дабы распознать ход истории, разгадать загадку могущества таких личностей, как Аристотель, Фессалина, Александр Македонский. Намек на перекличку времен дается уже в самом названии романа: Калимерос в буквальном переводе с древнегреческого означает Наполеон. Похитив из дельфийского святилища прорицательницу Пифию, путешественник во времени попадает в лагерь царя Филиппа Македонского, а затем продолжает свей странствия с его сыном Александром. К какому же выводу приходит наш герой после многих приключений? Что даже великая личность зависит всецело от неумолимых обстоятельств, от законов истории. Что люди с их страстями, привязанностями, сомнениями во все века были одинаковы. В конце концов все на том же гиппогрифе странник возвращается в свой XIX век…
«Вельтман создал первое в России научно-фантастическое произведение оригинального жанра. Он впервые применил столь распространенный впоследствии прием „путешествия во времени“, использованный потом Г. Уэллсом и многими беллетристами XX века», — отмечает современный исследователь (подробнее см. Ю. Акутин. Александр Вельтман и его роман «Странник». В книге А. Ф. Вельтман. Странник. Изд-во «Наука», М., 1977).
«Александр Македонский» вышел в свет в 1836 году. В. Г. Белинский в отдельной статье определил произведение так: «Сказка не сказка, роман не роман, а если и роман, то совсем не исторический, а разве этимологический…» И подытожил: «…мило, остро, увлекательно, очаровательно». Затруднение великого критика с определением жанра понятно: термина «научная фантастика» тогда еще не существовало. Однако на примере романа Вельтмана становится ясно: русской фантастике свойственна «сюжетная дерзость», свободное владение пространственно-временными формами.
Итак, забота о земной и вселенской гармонии, прежде всего социальной, о красоте человеческих отношений плюс оригинальность замысла и воплощения. К двум этим коренным свойствам литературы мечты добавим третье. Речь идет о прицельном взгляде писателя в будущее, о способности разглядеть в нем (намного опережая современников) отдельные детали, контуры, черты. Именно наши соотечественники, заглядывая в завтра, увидели в нем и кибернетику, и ракетоплавание, и централизованное снабжение городов горячей водой, и поселения на дне моря, и атомолеты, и парашюты, и крылатые «воздушные дилижансы», и водолазное снаряжение, и искусственный белок, и бунт машин против их создателя — человека, И даже, увы, использование отравляющих боевых газов и всеразрушительных бомб наподобие термоядерных. Однако сама по себе вся эта «машинерия» не играла решающей роли в создании художественного образа будущего — в отличие, например, от фантастики западной. На первое место ставились проблемы социальные, все та же мечта о благоденствии всеобщем, всечеловеческом. Так, один из родоначальников научной фантастики не только в русской, но и в мировой литературе, философ и энциклопедист Владимир Одоевский, размышлял в «Психологических заметках»:
«При всяком происшествии будем спрашивать самих себя, на что оно может быть полезно, но в следующем порядке:
1-е, человечеству,
2-е, родине,
3-е, кругу друзей или семейству,
4-е, самим себе.
Начинать эту прогрессию наизворот есть источник всех зол, которые окружают человека с колыбели. Что только полезно самим нам, то, отражаясь о семейство, о родину, о человечество, непременно возвратится к самому человеку в виде бедствия».
Таков круг идей и образов, четко обозначенных творениями и авторов нашего сборника и тех, кто в него не вошел. А среди невошедших можно назвать А. С. Пушкина, Ф. М. Достоевского, И. С. Тургенева, В. А. Левшина, И. В. Киреевского, Г. П. Данилевского, Н. А. Некрасова, Н. С. Лескова, Л. Н. Толстого, И. Г. Гончарова, Н. Н. Златовратского, П. И. Мельникова (Печерского) и многих других мастеров. Полная антология русской дореволюционной фантастики составила бы не один и не два, а десятки томов.
Трудные, мучительные поиски идеала человека и общества были подытожены в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?» — первой русской социалистической утопии, созданной в казематах Петропавловской крепости в 1863 году.
Читатель вправе спросить:
Все лучшее и плодотворное… По существу, широкое знакомство с «фантастическим» наследием прошлого только начинается. И поневоле приходит на ум размышление нашего великого историка Карамзина: «Мы никогда не будем умны чужим умом и славны чужою славою: французские, английские авторы могут обойтись без наших похвал; но русским нужно по крайней мере внимание русских».
Открывают сборник произведения Осипа Сенковсковского (1800–1858). Особо отметим «Ученое путешествие на Медвежий остров». Повесть эта появилась в 1833 году в книге «Фантастические путешествия Барона Брамбеуса», была восторженно встречена читателями и… бранью критики. Как так? Еще не утихла скорбь по поводу кончины двух всемирно известных ученых, палеонтолога Жоржи Кювье и основателя египтологии Жана-Франсуа Шампольона-младшего, а уж Барон Брамбеус позволяет себе высмеивать их! Это была не первая (и не последняя) литературная мистификация Сенковского. Ученый-востоковед с европейской известностью, знаток древних языков, блистательный журналист, он был одной из самых противоречивых личностей эпохи. Издавая популярный журнал «Библиотека для чтения», «барон» помещал в ней рядом с творениями Пушкина Жуковского, Вяземского ничтожные писания «корифеев вульгарного романтизма» — так сказать, все на продажу. «Пишите весело, — говаривал он, — давайте только то, что общественный желудок переваривает».
Известно, например, что Николай Полевой обличал барона сразу в шести грехах: 1) в неуемной жажде барыша от продажи своих (и чужих) творений; 2) в порче русского языка; 3) в писании «развращающих и ругательских статей»; 4) в грубом эмпиризме и практицизме; 5) во всезнайстве и гордом самоуверении, и наконец 6) в дерзости, самохвальстве и порче юного поколения. Казалось бы, литературный фат, срыватель мимолетных удовольствий… Но почему ere «Сказку буланого коня» расхваливал Пушкин? Почему о его деятельности одобрительно отзывались Белинский, Чернышевский, Писарев, а Герцен в шутках «Мефистофеля николаевской эпохи» увидел «принужденные шутки человека, сидящего за тюремной решеткой»?..
Обществе тех времен увлекалось «месмерическими опытами» на основе «животного магнетизма» и столоверчением, ходили настойчивые слухи о комете Галлея (или Беллы, или Вьелы), коя намерена «сделать удар в нашу бедную Землю», и т. д. Отголоски этих слухов и этих увлечений присутствуют и в «Ученом путешествии на Медвежий остров», рассказывающем о поездке по Сибири двух всемирно известных деятелей науки. Но время, как известно, все ставит свои места, и ныне мы замечаем в первую очередь не иронию, пародию и самопародию повести, а изображенные в ней картины гибнущего человечества. Да, вот такие случаются в литературе «перевертыши». В наш термоядерный век произведение Сенковского вдруг предстает как одна из первых в мировой литературе антиутопий. Описание катастрофы, где сама планета сдвинулась в мировом пространстве так, что на месте прежнего Запада стал Север, вызывает в воображении отнюдь не удар кометы «в нашу бедную Землю». Сенковский, как беспощадный патологоанатом, не боится приблизить к нам мертвое тело Земли: волнуемые на поверхности воды странного вида предметы, темные, продолговатые, походившие издали на короткие бревна черного дерева, оказываются трупами воинов противоборствующих армий. Враги еще истребляли друг друга, когда грянула всеобщая катастрофа и умертвила тех и других, умертвила, перемешала, выбросив на скалу жалкий манускрипт — «Высокопарное слово, сочиненное накануне битвы для воспламенения храбрости воинов». Весьма современно и поучительно именно теперь, когда человечество начало осознавать возможность самоуничтожения…
«Ученое путешествие на Медвежий остров» и «Большой выход у Сатаны» (здесь автор высмеивает неприязненное отношение николаевской администрации к революционным волнениям 1830 года в Европе) — пример литературного гротеска. И понятно, почему подобный «грубый эмпиризм» и рационализм так раздражал Николая Алексеевича Полевого (1796–1846). Ведь знаменитый беллетрист, историк, критик, издатель журнала «Московский телеграф» был ярым поборником романтизма. Романтики верили безусловно в ощущения сверхчувственные, в существование некоей духовной субстанции, владычествующей бытием каждого.