Русская идея: иное видение человека

Шпидлик Томас

Домострой рассматривается как наиболее характерное выражение русского Средневековья. Эта книга появилась в XV веке и в своей наиболее известной редакции приписывается протоиерею Сильвестру, набожному и рассудительному советнику Ивана Грозного (во время славного и добродетельного периода его жизни) [806] . Этот знаменитый трактат состоит из отрывков, взятых из поучительных книг Ветхого Завета, из произведений святых Отцов (особенно св. Иоанна Златоуста), из жизни святых и произведений древнерусских авторов (среди прочих и Владимира Моно–маха). Некоторые части, по–видимому, носят следы влияния новгородского сборника аналогичного содержания и описывают идеальную жизнь в доме знатного новгородского боярина конца XV века. Другие тексты воссоздают атмосферу московской жизни XVI века.

806

Термин домострой — это перевод греческого слова oikonomia (N. AR–SENIEW, La piete russe. P. 53). Последнее русское издание: В. В. КОЛЕСОВ. Москва, 1991; см.: Н. P. NIES, Der «Domostroj» oder «Wie man als rechtglaubiger Christ leben soil»//Kirche im Osten 14 (1971). S. 26–67.

Житие

праведной Иулиании Лазаревской в агиографической форме содержит рассказ об осуществлении принципов и идей, изложенных в Измарагде [807] . Святость Иулиании Лазаревской была особенной: в обществе, где положение женщины было подчиненным, Иулиания пользовалась большим духовным авторитетом в своей семье. Она представляет новый, не встречавшийся ранее тип русской святости. Она не мученица, не монахиня, не настоятельница, она просто мать семейства. Она не умерла молодой и ее смерть не была героической. Ее смерть, тихую и прекрасную, нельзя назвать духовным подвигом. Подвигом была вся ее жизнь [808] .

807

T. A. GREENAN, Iouliana Lazarevskaia, symbole d’un peuple croyant// Mille ans. P. 153–188.

808

Vie de sainte Iouliana Lazarevskaia, ecrite par son fils. Ed. M. O. SKRIPIL’; Повесть об Иулиании Осоргиной//Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 6. Москва; Ленинград, 1948. С. 256–323; А. В. ТОЛСТАЯ, Праведная Иулиания Лазаревская. Париж, 1928.

Нельзя не заметить определенных различий при сопоставлении Жития Иулиании Лазаревской и Домостроя, где семья рассматривается как маленький монастырь, которым управляет отец как игумен, наделенный абсолютной властью. Жена полностью подвластна своему мужу, телесные наказания весьма приветствуются, а чтобы повысить авторитет мужчины, отцам дается совет никогда не улыбаться своим маленьким детям [809] . И потому книга эта подвергалась суровой критике более поздних русских мыслителей. «Трудно представить себе большее извращение христианства, чем отвратительный Домострой», — писал Бердяев [810] , а Иван Аксаков даже спрашивал себя, как русский народный характер мог породить гнусную мораль Домостроя [811] .

809

См. комментарии П. ЕВДОКИМОВА//Женщина и спасении мира. С. 171.

810

Русская идея. С. 13; ср.: GOERDT, I. S. 398–400 (Pisarev); S. 393–398 (А. N. Dobroljubov).

811

Русская идея. С. 13.

А в описании жизни Иулиании мы видим, какой большой духовный авторитет имела мать семейства, авторитет, который постепенно распространялся на детей, на мужа, на всех домашних [812] . Согласно Н. Арсеньеву, этот материнский дух мало–помалу стал преобладать в русских семьях. Наиболее известным примером является семья А. Хомякова. Он писал о своей матери: «Я знаю, что во сколько я могу быть полезен, ей обязан я и своим направлением, и своею неуклончивостью в этом направлении… Счастлив тот, у кого была такая мать и наставница в детстве, а в то же время какой урок смирения дает такое убеждение!» [813]

812

«С рабами, как с родными обходилась; была для них мать, а не госпожа», — пишет ее сын; см.: А. В. ТОЛСТАЯ, Праведная Иулиания Лазаревская. С. 13.

813

Письмо госпоже Мухановой//Сочинения. VIII. С. 422.

Глава четвертая. Спасение исторично

I. Человек в истории

Историческое введение мира

Всеединство, основная идея гносеологии, означает единство всего сущего и всего мыслимого не только в пространстве, но и во времени на протяжении эпох. Вот почему истина «исторична». Даже если отдельные ее элементы кажутся замкнутыми в себе самих, они являют собой — если прибегнуть к выражению Николая Кузанского, заимствованному Львом Карсавиным, — unitas contracta in pluralitate [814] . И потому наша философия, пишет Бердяев, «будет прежде всего философией истории [815] ; именно историософическая тема придает ей тоталитарный характер» [816] .

814

L. GANCIKOV / /EnFil II. Col. 1678 (единство, созидаемое во множественности. — Прим. Пер.).

815

«Ошибочно думать, что народы и общества живут в настоящем. Настоящее почти неуловимо. Гораздо более живут властью прошлого и притяжением грядущего» (Н. БЕРДЯЕВ, На пороге новой эпохи//Истина и Откровение. Санкт–Петербург, 1996. С. 262).

816

Н. БЕРДЯЕВ, Русская идея. С. 34.

Уже в греческой философии ставился вопрос о становлении и его связи с бытием. Тот факт, что все постоянно меняется, приводил Гераклита

к пессимизму. Классическая философия остановилась на следующей идее: Бог неизменен, и потому даже в истории следует искать то, что неколебимо, то, что вечно. Такую философию нельзя считать исторической. Она пребывает вне развития мира, ее можно назвать philosophia perennis (неизменной философией. — Прим. Пер.). И, напротив, в Библии спасение — исторично, оно открывается именно в истории. Такая концепция полностью соответствует представлениям русских мыслителей, которые рассматривают истину как живую и конкретную. Такое представление соответствует воззрениям людей духовных, которые не ищут неизменного Бога–Идею, но стремятся обрести личностные отношения с Богом Отцом, открывающимся постепенно [817] .

817

Ср.: С. 32–33.

Некоторый изъян исторической перспективы в богословии проявляется в определенной тенденции принижения тайны Церкви, в изъятии из нее всякой мирской «событийности» [818] , так же как в восприятии христианства как нравственной системы, а не «вечной божественной силы, действующей универсально в духовном мире» [819] .

И потому о. Георгий Флоровский придает большое значение историческому характеру христианской концепции мира в отличие от греческих представлений. Все, что подвержено господству времени, для греков является реальностью низшего уровня; время чужеродно творческому началу, время признает лишь циклы, периодические повторения прошлого. В христианском же представлении время не круг, а линия, имеющая начало и конец, цель. Исторический процесс — нечто уникальное во времени, он изобилует творческими актами, определяющими судьбу человеческой личности [820] .

818

Ср.: P. EVDOKIMOV, Lamour fou de Dieu. Paris, 1973. P. 20.

819

П. ЧААДАЕВ, Сочинения. Философические письма. Письмо 1–е. Москва, 1989. С. 27; В. ЗЕНЬКОВСКИЙ, История русской философии. Т. 1.4. 1. С. 170.

820

Ср., например: G. FLOROVSKIJ, The Predicament of the Christian Historian//Religion and Culture: Essays in Honor of Paul Tillich (Herausg. W. LEIBRECHT). New York, 1959. P. 140–166; Collected WorksW. Belmont, 1974. P. 31–65; G. PIOVESANA, Storia del pensiero russo. Torino, 1992: «La filosofia della storia degli slavofili». P. 109–116.

С начала XIX века философия и богословие истории стали очень модными в России. Но что стремились обнаружить с их помощью? Некий закон или руку Промысла, управляющего событиями?

Закон развития

Исторические события изучаются как проявления видимого космоса. Сначала происходит накопление простых фактов, затем делаются попытки открыть законы, управляющие ими. Но существуют ли в истории такие законы и если да, то какова их природа?

Л. Карсавин [821] и Е. Трубецкой [822] утверждали, что следует отказаться от марксистской теории причинности событий, но такой отказ не препятствует поиску «внутренней идеи развития».

Магическое слово секулярной философии истории почти всегда одно и то же: «постоянное развитие». Как объясняет П. Евдокимов, «секуляр–ный подход опускает начальный элемент — «сотворение» и переносит акцент на конечный элемент, который становится движущей силой, обеспечивающей ход истории, а именно: человечество, восстановленное в своем самом совершенном состоянии (например, счастье или социальная справедливость, или экономическое равенство). Уже не говорится ни о «граде Божием», ни о потерянном рае, ни о примирении между Богом и человеком; говорят о человеке — творце своей собственной судьбы» [823] .

821

Л. П. КАРСАВИН, Философия истории. Берлин, 1923.

822

Е. ТРУБЕЦКОЙ, К характеристике учения Маркса и Энгельса о значении идеи в истории//В сб. под ред. П. В. НОВГОРОДЦЕВА, Проблемы идеализма. Москва, 1902. С. 48–71.

823

П. ЕВДОКИМОВ, Женщина и спасение мира. С. 115–116.

Конечно, такая идея соблазняла европеизированных русских. По сути, вся философия XIX века как бы была ответом на вопросы, поставленные Чаадаевым в его письме Екатерине Пановой в 1829 году: в этом письме Чаадаев достаточно пессимистично говорил о прошлом и, особенно, о настоящем России, тогда как в ее будущее он всматривался с большим оптимизмом [824] .

Те же, кто не разделял слепой веры в прогресс, впадали в исторический пессимизм. Так произошло с К. Леонтьевым. Он выступает против концепции всеобщего будущего счастья и исповедует пессимизм, продиктованный эстетическими соображениями. «Он считает либерально–эгалитарный процесс уродливым, но вместе с тем и фатальным» [825] . По его оригинальной теории, «человеческое общество неотвратимо проходит через периоды: 1) первоначальной простоты, 2) цветущей сложности и затем 3) вторичного смесительного упрощения… Кульминационная точка развития для него «есть высшая степень сложности, объед иненная неким внутренним деспотическим единством»» [826] . Но это снова приводит нас к старой циклической концепщш, а не к современной теории прямого развития.

824

Письмо, напечатанное в Телескопе, издано F. ROULEAU, Op. cit. P. 47–63; H. БЕРДЯЕВ, Русская идея. С. 38–39.

825

Н. БЕРДЯЕВ, Русская идея. С. 96.

826

Там же. С. 69.