Русская канарейка. Блудный сын
Шрифт:
Наступила тишина, в которой лопотали только прекрасные напольные часы в прихожей – вероятно, фамильные, такие старые семьи всегда пекутся о своем почтенном домашнем времени. Айя склонилась, погладила вялые руки Филиппа, которые совсем уже не выглядели холеными руками великолепного импресарио, а оказались просто веснушчатыми руками пожилого человека. Улыбнувшись, проговорила:
– Пожалуйста, Филипп… Выпей чего-нибудь крепкого, я не уверена, что ты в порядке.
Он послушно поднялся, подошел к буфету, открыл дверцу и, достав графин с тяжелым золотом в брюхе, показал ей:
– М-м-м?
– Какой выстрел? – насторожилась она.
– Неважно, на охоте… – он махнул рукой. – Выстрелил навскидку и попал в пробегавшего зайца. Якобы чудом. – Он сокрушенно покачал головой: – Дурил меня все эти годы, сукин сын, мерзавец, подонок… Думаешь, он работал на русских? – встрепенувшись, спросил Филипп. – Они его схватили? Пытают? Уничтожили?! Боже мой, и этому ублюдку достался этот голос…
– А русские убивают своих? – встревоженно спросила Айя.
– Все, когда потребуется, убивают своих, – печально пробормотал Филипп. – Если это разведка. Приятными людьми их не назовешь.
– Мы ничего не знаем! – возразила она.
– Ничего, – согласился Филипп, – кроме того, что он оставил тебя беременной.
Она поднялась, но передумала и снова села.
– Забыла совсем!
Вытащила из кармана джинсов портмоне, достала карточку, положила на стол и пододвинула к Филиппу.
– Что это? – спросил он.
– Банковская карточка Леона. Вот код написала – на автобусном билете. Я не смотрела, сколько на ней осталось: в первые дни была не в себе, кучу денег растратила на самолеты, стыдно вспомнить… Если сможешь, оплати, на сколько там получится, его квартиру, пожалуйста. Остальное я заработаю и пришлю. Понимаешь, он велел в Париж не соваться, значит, считал, что квартира под колпаком. К тому же я никого здесь не знаю, кроме тебя и этой его любимой консьержки, которую он называл «моя радость», но и она ведь может быть связана с…
– Радость моя Айя, – усмехнувшись, проговорил Филипп. – Ты полагаешь, я огорчен срывом его контрактов? Видимо, ты просто не понимаешь всей степени моего отчаяния… Я уже оплатил его квартиру на полгода вперед, как только понял, что его… – он прокашлялся, прочищая горло, – что его нигде нет.
Она молча кивнула, не благодаря; судорожный глоток как-то по-детски беззащитно прокатился по тонкой шее до самой яремной ямки.
– И насчет его контрактов… – Она вновь упрямо придвинула к Филиппу банковскую карточку и поднялась. – Думаю, ты очень пострадал: неустойки и все такое… Короче, эти деньги – твои. Остальное я отработаю, дай срок. Все верну. К сожалению, не могу сейчас купить себе камеру, так бы я заработала быстрее и больше. Но я умею трудиться, поверь.
– Дурочка, что ты несешь! – огорченно воскликнул он. – Посмотри, на кого ты похожа. Тебя ветром сдувает! Где ты живешь, как ты… постой!
– Он вернется, – сказала она, уже приоткрыв дверь на лестничную площадку.
– Айя! – окликнул Филипп и, осознав, что она уже не видит его лица, а значит, и не слышит, вскочил, нагнал ее на
– Леон должен петь, – просто сказала она, глядя ему в глаза своими запавшими, сухими, без проблеска слезы глазами. – Он должен петь, когда вернется…
Филипп шагнул к ней и молча обнял – в последней и безуспешной попытке не пустить за порог.
На сей раз Натан ехал не торопясь, не обгоняя, не превышая скорости – как велел его кардиолог. В сущности, кардиолог вообще запретил садиться за руль, но кто станет слушать этих умников.
Просто он хотел еще и еще раз обдумать все, что скажет Заре.
Давно он не получал такого удовольствия от простой поездки в собственной машине. Да и Верхнюю Галилею очень любил; а сейчас, на исходе августа, эти оливы с их мощными стволами, так напоминающими изборожденных морщинами стариков, с плавким живым серебром волнующихся крон – они столько говорят памяти и душе.
Сюда они приехали с Магдой сразу после свадьбы – на маленькую частную ферму: три коровки, две козочки, маленький птичник, изнурительный труд на жаре… Выудили объявление в газете: бездетная семья сдает комнату любителям сельского отдыха. Весь их «отдых» заключался, само собой, в огромной кровати с такой разговорчивой периной, что до сих пор странно, как трудяги-хозяева, наломавшись за день, не выперли их за эти скрипучие всенощные. Даже наоборот: хозяйка – конопатая «румынка» из-под Бухареста – каждое утро вносила к ним в комнату букетик каких-то желтых цветов. Входила без стука, кралась на цыпочках к голубой вазе на столе и говорила: «Шшш! Занимайтесь своим делом, я не смотрю!»
Было это за два месяца до его плена. Магда была черноволоса, смугла и тонка, как тетива лука; гнулась в любую сторону – хоть в цирке выступай. Да все наше «свадебное путешествие», подумал Натан с улыбкой, собственно, и было – цирковой акробатикой.
От Рош-Пины, очаровательного старого городка, заложенного лет сто пятьдесят назад выходцами из Румынии, Натан повернул на Цфат и стал подниматься по горной сосновой дороге, притормаживая на слишком крутых виражах. Где-то на середине подъема, снизив скорость (въезд под еле заметным указателем легко было прозевать), свернул направо, въехал в аллею, всю испятнанную оранжевым солнцем, и, дождавшись, когда из будки покажется охранник, назвал имя Зары и получил пропуск в рай.
А это был подлинный рай – вся сбегающая по горе территория пятизвездочного спа-отеля, больше похожего на богатую ферму где-нибудь под Экс-ан-Провансом. Хозяйство и вправду было богатым: обширные угодья на склонах, пасека, коровник, конюшня, парники и фруктовые сады…
В аллеях бродили вздорные павлины, так и расстилая вам под ноги свои несусветные глазастые хвосты; тропинки перебегали ежи и лисицы, косули сторожко стояли в двух шагах за деревьями, а птичий гомон и клекот, и писк, и пересвирк вышивали над головой такой пестро-золотистый гобелен, что странно было – как сквозь него может быть так ясно виден пушистый самолетный хвост.