Русская канарейка. Блудный сын
Шрифт:
В тот же буквально день безутешный Филипп Гишар, импресарио похищенного артиста, был потревожен звонком от человека, назвавшегося «старым другом Леона». Человек представился: «Джерри – просто Джерри, без церемоний, пожалуйста»…
«Американец», – подумал Филипп в сильнейшей тревоге – у этого типа действительно был американский акцент.
Мягко отклонив предложение Филиппа встретиться в ресторане, тот напросился в гости и хотя не был уверен, что роскошная квартира Гишара не напичкана жучками, очень толково, не подкопаешься, провел сдержанную скорбную беседу, в которой попросил Филиппа связать
Филипп подскочил в кресле и заорал:
– Еще бы! Она трижды была у нас на спектаклях и каждый раз присылала Леону хренову тучу цветов! Но какие связи у ее высочества с…
Гость заметил скучноватым голосом, что ее высочество покровительствует не только искусствам и дружит с самыми разными, подчас неожиданными представителями международных элит. Даже вот в строптивом и грозном Иране ее просто обожают…
– В Иране?! – вытаращил глаза Филипп. – А при чем тут Иран?!
При том, так же тускло продолжал невзрачный гость, похожий на киоскера, продающего билеты национальной лотереи, что те казаки-разбойники, в чьих лапах Леон оказался, если на что и отреагируют, так только на окрик Ирана.
– Но… – промямлил Филипп.
– …но Иран ни на что подобное сам не пойдет, – подхватил гость.
Вот тогда и было произнесено имя без вести пропавшего три года назад генерала Бахрама Махдави; вернее, не произнесено, а… На стол перед Филиппом гость выложил бумагу, в которой и значилось имя генерала; пара конфеток для самой принцессы – в виде целого пакета новейших технологических разработок одного уникального стартапа одной из ведущих в данном вопросе стран; а также билет в Таиланд на послезавтра: дело срочное, мягко пояснил Джерри. И только теперь растерянный Филипп Гишар обратил внимание на железные желваки своего гостя.
Месье Гишар в чудовищном волнении поднялся из кресла и прошелся по комнате… Точно: это американцы, подумал он. Значит, Леон работал на американцев. Когда его успели завербовать и где – в Москве, в годы учебы? Все эти его импульсивные исчезновения, да, конечно… И что это – ЦРУ? ФБР? Филипп ни черта не понимал во всей этой проклятой мути. Послать бы его подальше, этого типа, у которого и внешность типично американская, и манеры всей этой напористой шушеры… Но… вдруг это – единственная возможность вытащить Леона?! Да, сам Филипп ни черта не понимал в дипломатической и секретной возне, но был знаком с человеком, который отлично в ней разбирался.
Остановив свой бег по кругу, Филипп проговорил:
– Вот оно, значит, как… Ну… допустим. Тогда это должен быть не я.
– А кто же?
– Я знаю, кто, – сказал Филипп. И набрал номер телефона все того же человека. Что поделать: вездесущий, всеохватный и всепроникающий доктор Набиль Азари был известен своими разноплановыми знакомствами, а с ее высочеством принцессой Таиланда просто дружил уже много лет.
Так и получилось, что буквально в считаные дни раскрученная центрифуга, вытолкнувшая с разных сторон несколько версий и несколько персон в сложнейшем деле по освобождению артиста, вдруг сошлась в одной точке, на одном человеке.
Воистину: все пути ведут в Рим, тем паче если «Рим», исповедуя веру в своего тайного бога, предпочитает не выкорчевывать чужих богов, а заручиться их всемерной благосклонной поддержкой.
Как Леон почуял это движение в обездвиженной сырости очередного – на сей раз земляного – погреба? Это дуновение в спертой вони, в аммиачном духе застарелой мочи, смешанной с металлическим запахом свежей крови, – мельчайшее изменение в поведении его тюремщиков?
Накануне ночью его опять перевозили (он, пребывавший в кротовьей тьме, не понимал уже времени суток, просто когда его в наручниках, с завязанными глазами, выволакивали и заталкивали в машину, кожей лица чувствовал ночную свежесть, сухой смолистый запах ливанского кедра, звездную благодать природы, которую человек, это гнусное животное, нимало не ценит).
К нему опять наведался врач, осмотрел и перевязал гноящиеся ступни паленых ног. Ему даже сбросили вниз костыль, чтобы к помойному ведру он мог не ползти, а ковылять… И повиснув на этом костыле, он корячился над ведром – счастливый, что оправляется по-человечески.
А потом ему на недлинном шнуре спустили лампочку слабого накала, и она теплилась туманной луной где-то наверху, под металлическим люком удивительно глубокого погреба – так затеплилась слабая надежда, хотя он и твердил себе, что это ничего не значит, что это может быть прелюдией к новому витку допросов и пыток, что Восток изощрен в издевательствах…
Он уже не пел, он молчал много дней, уверенный, что распевки эти не понадобятся, ибо доминантсептаккорд разрешается в тонику только там, где обитают люди, где воздух чист, где гноящаяся плоть не издает такой удушающей вони, где в футбол играют мячом, а не человеческими головами…
В тот день, когда ему вниз сбросили питу с мятым помидором, он вновь стал молча распеваться. «Ликующая Руфь» не то чтобы воспрянула, не то чтобы поверила в избавление, но – замерла в осторожном ожидании…
И никто и никогда – ни тюремщики его, ни тот, кто в разных концах мира сплетал разрозненные нити в канат, на котором медленно и бережно потянули жертву из глубины мерзкой ямы, ни деятельные участники переговоров, ни сам Леон – никто и никогда! – не узнал, что виртуозным делом выуживания артиста, повисшего над бездной на израненных пальцах, занимались его собственный сводный брат и его собственный дядя.
И вот что поразительно, что непременно: какими бы секретными ни были переговоры, как бы ни пеклись стороны о предотвращении утечки информации, так уж заведено, что в один прекрасный день слухи о грядущем обмене пленными непременно воплотятся в нескольких предположительных фразах, набранных типовым шрифтом в самом хвосте новостной полосы.
Она и выхватила из новостной полосы агентства France-Presse эти несколько фраз о начале секретных контактов между представителями некоего правозащитного правительственного фонда и представителями некоей ливанской группировки по вопросу освобождения из плена гражданина Франции, оперного певца, попавшего в руки вышеупомянутой группировки при невыясненных обстоятельствах, точка.
Имя Леона не называлось, но двойной канонадой грохнуло у Айи в висках и в животе, где немедленно забился неугомонный ребенок, за последний месяц не дававший ей ни минуты передышки.