Русская канарейка. Трилогия в одном томе
Шрифт:
И вдруг – как рукой сняло: весь морок и страх, глубинную мутную жуть; самолетную белесую непроглядь, таиландскую работную каторгу… Все стало ясно, четко, стремительно, и она оборвала саму себя: ну, довольно!
Молча и решительно высвободилась из рук отца, молча оделась, стала собирать какую-то даже не сумку, а тряпичную рыночную котомку. Илья напряженно следил за всеми этими – сначала показалось, беспорядочными – движениями. Посмотрела бы на себя: застиранная цветастая рубашонка, холщовые штаны на резиночке – посоха только не хватает… Но когда она достала из бабушкиного бюро
Как бабушка когда-то – нелепо, смешно и жалко – отчеканил:
– Через мой труп! – И добавил: – Давай, отодвинь меня. Попробуй меня обойти. Я здесь буду стоять вечно.
Она даже не услышала, просто не обратила внимания: была так сосредоточенна, так собранна и внятна. Подошла к отцу, положила обе ладони ему на грудь и тихо – а в лице такой покой, и глаза блестящие, и губы дрожат – сказала:
– Не бойся, папа. Теперь все будет хорошо.
Илья умоляюще крикнул:
– Что ты творишь?! Ты же… ты – мать, мать!!! Ты прежде всего должна думать – о ком?! О том, кто в тебе! Ты доноси! Доноси, дай ты мне его на руки, а потом поедешь!
И заметался по комнате – грузный, с вспотевшим красным лицом, с дрожащими руками.
Как он сейчас понимал бабушку, как сострадал ей, давно умершей! И как бессилен был что-либо изменить.
По мраморным ярусам, плавно переходящим в невероятной длины мраморный проспект, она тащилась на выход в огромном аэропорту этой маленькой страны…
Дотащилась к залу с рядами таможенных будок, выстояла страшенную очередь (время было праздничное, одновременно прибыло несколько рейсов), и когда наконец пробилась к окошку, за которым сидела лохматая, отвязного вида девица с накладными и тоже какими-то праздничными чудо-ногтями, протянула паспорт и твердо проговорила, уставясь в эти ногти, украшенные каплями стразов:
– Мне нужны люди в вашей разведке… Срочно!
Девица привстала, вмиг сделавшись хищной лохматой птицей, приблизила лицо к окошку и тихо скомандовала:
– Стоять тут.
Минут через пять Айя уже сидела на стуле, привинченном к полу, в какой-то выбеленной комнате без окон, но с большим зеркалом скрытого наблюдения, и под внимательным взглядом рыжеватого мягколицего человека в веснушчатом крошеве по рукам и лицу не могла выдавить из себя ни слова. Поднимала кулаки и бессильно опускала их на стол. И каждый раз он терпеливо говорил ей:
– Шшшш! – как ребенку. – Успокойтесь. Доктор сейчас придет, доктора уже вызвали.
И в ту минуту, когда открылась дверь и долговязый, веселый и щеголеватый доктор со словами: «Ну и кто здесь родит? – а при взгляде на ее живот: – Вау! Как ее в самолет-то пустили?» – вошел и крепко пристукнул по столу своим чемоданчиком, она вздохнула и выговорила:
– Леон… – после чего навалилась грудью на стол, вяло стукнулась головой и потеряла сознание.
…И даже в такой небольшой стране нужно очень постараться, чтобы найти именно того человека, который необходим тебе в данную минуту, немедленно, неотложно! Так что сначала – по хлопотливой цепочке – в коридорах госпиталя «Адасса» был настигнут и выдернут оттуда один из сотрудников Шаули. Он и был послан разобраться в вопросе в гостиницу аэропорта, куда поместили взрывоопасную пассажирку, а когда вернулся и принялся кратко обрисовывать
– А… та, глухая! – перебил его разозлившийся шеф. – Гнать ее в шею. Посадить на самолет и с приветом бабушке! Ему сейчас не до нее. Мало ли с кем и когда он спал.
Тот, посланец, архангел при исполнении, выдержал привычную паузу и мягко проговорил:
– Не так просто. Там… обстоятельства.
Шеф уставился на него:
– Что за обстоятельства?! – и вспыхнул: – Слушай, какие сейчас, черт возьми, у него могут быть обстоятельства, кроме предстоящих операций?!
Тот неловко усмехнулся, вновь посерьезнел. Откашлялся и произнес почему-то виновато:
– Она приволокла сюда живот. И видит бог, Шаули, этот живот больше ее самой. Так я что думаю: возможно, этот живот с его начинкой… ну… может, это и есть – лучшие для нас обстоятельства?
Машина подъехала к главному корпусу госпиталя «Адасса», Шаули вышел и, открыв дверцу пассажирского сиденья, терпеливо наблюдал, как в несколько приемов Айя выбирается наружу. Кажется, он побаивался ее касаться и рядом с ней двигался с профессиональной осторожностью сапера над неразорвавшимся снарядом. Но все же подставил галантный локоть, и она вцепилась в него и, тяжело переваливаясь, двинулась к лестнице. Всюду здесь были подъемы, спуски, лестницы, сейчас ей ненавистные: горы, сосны, дома на склонах – Иерусалим…
Вокруг расступался и громоздился, спускаясь по холмам, целый город разновысоких корпусов с переходами, круговым автобусным сообщением и сложными пересадками в зданиях из лифта в лифт. И они пересаживались, шли по коридорам, снова входили в очередной лифт… Ей казалось, конца не будет этому пути; казалось, он длиннее, чем ее длинная дорога сюда; казалось, ноги ее никогда не дойдут до той палаты, или что там – камеры? бокса? реанимационной? – где держали Леона… Шаули смешно семенил рядом, часто переступая своими длинными ногами и приговаривая:
– Вот тут еще пара ступенечек, о’кей?.. И тут еще немного…
Она задыхалась, но всякий раз отказывалась «передохнуть, постоять». Не бойтесь, твердо сказала ему, я не подведу, у меня еще пять дней до срока…
Наконец вошли в последний лифт, вышли и еще тащились по многоколенным переулкам внутри хирургического отделения, огибая пустые каталки и металлические этажерки с обедами для пациентов. Это напомнило ей ночное их путешествие в дождь, бесконечные коридоры замка Марка и Шарлотты и то солнечное утро на другой день, когда – два голых беспризорника – они бежали к ванной и орали там как сумасшедшие, поливая друг друга ледяной водой.
Завернули еще раз, остановились перед закрытыми дверьми бокса, и Шаули осторожно вынул свой локоть из-под ее руки.
– Вот что… – наконец решившись, мягко проговорил он. – Зубы – это ерунда, ты даже не смотри. Зубы мы ему вставим лучше, чем были… Главное, со всем этим делом… ну, в смысле… со всем этим для твоей радости – тоже все будет нормально, доктор сказал. Беспокоиться, в общем, не стоит…
Значит, есть еще что-то, сказала она себе, с чем никогда уже не «будет нормально» и не будет «лучше, чем было». Вдруг вспомнился сон – невесомый ее гон за унесенным ребенком по бесконечному коридору с пустыми комнатами. Многоочитый. И горло сжалось окончательным спазмом, запирающим вопль в сухой носоглотке: приготовься…