Русская корлева. Анна Ярославна

Антонов Александр Ильич

Анна знала, что батюшка прибедняется. У великого князя в Вышгороде и в Любече зимовало не меньше шести тысяч воинов. В Киеве почти столько же. Стояли ратники в Чернигове и в Белгороде. Напомнить бы о том отцу. Но сказала Анна о другом:

— Батюшка, Бог нас помилует, и нынешняя зима будет мирной.

— Тоже мне, вторая вещунья нашлась, — проворчал великий князь. — Спросила бы лучше у товарки, как ваш поход сложится.

— Пожалуй, спрошу, батюшка.

Ярослав сдался. И, зная, что тысяча воинов не сумеет защитить послов от печенежских разбойничьих ватаг, расщедрился на две тысячи.

— Иди, досужая, позови тысяцких Ингварда и Творимирича.

— Бегу,

батюшка, — отозвалась Анна и умчалась за воеводами.

Первым предстал перед великим князем молодой воевода Ингвард. Он был одногодком Анны, сильный, рослый воин. В его голубых глазах отражалась чистая душа, способная не пожалеть живота за други своя. Ярослав сказал ему немного:

— Велю тебе с воинами сопровождать послов в Корсунь и обратно. В сечи не ввязывайся, но спуску не давай, коль силу покажут.

— Так и будет, князь-батюшка.

— Но пуще глаза береги свою ровесницу, коя идет с Настеной туда.

Ингвард покраснел, но ответил достойно:

— Живота не пощажу, но княжну Анну в обиду не дам.

— Того и жду от тебя.

Пришел и Творимирич. Он был значительно старше Ингварда, бывалый воин. Ему Ярослав наказал другое:

— В Корсуни будь осторожен. Сие — Византия. Помнишь, поди, минувшее. Воинов в строгости держи, чтобы вином не совратили.

— Все понял, князь-батюшка. Вот только ежели греки вольничать будут над нами, тогда как?

— Тут уж постойте за себя. Честь свою берегите. Да возвращайтесь без потерь.

На княжеском подворье начались сборы в дальний поход. Воины Ярослава знали, что им нужно взять с собой, дабы кони были сыты и сами не отощали, — дело привычное. И вскоре переметные сумы были наполнены и увязаны. Французские послы тоже оказались способными к дальним дорогам. И был уже намечен день отправления в путь. Но за день до отъезда у княжны Анны в опочивальне случилось то, что могло изменить ход событий. Ранним утром, когда княжна еще нежилась в постели, к ней пришла Настена и, присев на край ложа, сказала:

— Родимая, не принимай близко к сердцу то, в чем откроюсь.

Анна впервые услышала от Настены подобное и насторожилась:

— О чем ты?

— Пришел час нашего расставания, княжна-матушка. С болью рву нити, связывающие нас, а по-другому не могу.

— Полно, товарка! Как можешь говорить о том?! — испугалась Анна. — Ты для меня больше, чем сестра.

— То ведаю, но и ты давно знаешь, что я люблю Анастаса и хочу быть при нем семеюшкой. Зовет он меня завтра в храм совершить обряд. Потом к родителям на проживание уйдем.

Сердце княжны зашлось от неведомой ей ранее боли, и она в отчаянии крикнула:

— Ты не должна оставить меня! Не должна! Да ведь нас Божья сила до исхода повязала!

— Но так угодно моей судьбе, чтобы я пошла тебе наперекор, — стояла на своем Настена. — И жить мне отныне в доме Анастаса. Гнездо вить вместе будем.

— Да полно, Настенушка! Зачем ты хочешь осиротить меня? — снова крикнула Анна со слезами на глазах, поднявшись на ложе на колени. — Живите с Анастасом при мне, покои вам будут. После во Францию вместе поедем. — И Анна протянула к Настене руки. Но та отшатнулась.

— Тщетны твои уговоры, княжна-матушка. Настена не может пойти на попятную, коль сказала.

— Зачем казнишь? За что?! — опять крикнула Анна. — Я же не против твоего замужества! — И Анна, упав на постель, зарыдала.

— Успокойся. Зачем рвешь себе душу? — как-то отрешенно и спокойно произнесла Настена.

Однако это спокойствие ее удивило. Откуда оно, что с

ней происходит? Настена знала, что Анна вправе негодовать. Больше десяти лет они жили душа в душу и были неразлучны, словом не обидев друг друга. К тому же сама Настена называла себя нитью судьбы Анны. И вот теперь в одночасье, жестоко, бездумно, она рвала эту нить. Что с нею случилось, Настена не понимала. И супружество тут было вовсе ни при чем. Ее никто не приневоливал жить с родителями Анастаса. Настена не сознавала, что с нею. Знала же, что можно стать семеюшкой Анастаса, но не покидать Анну, но какая-то нечистая сила все сильнее толкала ее на смертный грех, на предательство чистой души. Где эта сила, в чьем образе пришла, что неотвратимо толкает в некую прорву? Из души вырывался крик. Ей хотелось позвать Анну на помощь: «Помоги мне, помоги!» Но перед глазами замелькал какой-то иной образ, нечто страшное из кошмарных снов.

Рыдания Анны разрывали Настене сердце. Она заметалась по опочивальне, распахнула окно, словно хотела выпрыгнуть из него. Но нет, разум повелевал ей искать ту злую силу, коя одолевала ее. И она обшарила глазами углы, заглянула под ложе. И если бы кто-нибудь увидел ее, то подумал бы, что она лишилась ума. Но Анна продолжала рыдать, и никто безумия Настены не видел. Она металась все сильнее и была словно одержимая. Но разум властвовал в ней. «Господи, милосердный, помоги! Если не избавлюсь от наваждения, всему конец! Всему конец! Да мне и свет немил будет!» — звенело в голове Настены, бегущей к двери опочивальни.

И вдруг у самой двери на скамье она увидела медный кувшин и таз, которых ранее никто в опочивальню не приносил. Настена метнулась к кувшину, схватила его — он был с водой — и вылила содержимое в таз. Вода оказалась темной, она волновалась, ходила рябью. Некая злая сила колыхала рябь все сильнее. И от воды послышался знакомый Настене с детства скрипучий голос: «Час торжества моего пришел. Утони же в этой воде!» И столько власти было в резких словах, столько силы вложила в них девяностолетняя прабабка Настены Гирда, что правнучку, словно хворостинку, согнуло в поясе и бросило ее лицо в таз с водой. И не было у Настены сил сопротивляться. Она обмякла, а захлебнувшись, окаменела, и дух ее готов был покинуть плоть.

Но божественные силы спасли Настену. В этот миг княжна Анна подняла голову, увидела, как погибает Настена, птицей слетела с ложа, в мгновение ока оказалась рядом с несчастной и с силой вырвала из-под Настены таз. Вода расплескалась по полу, и Анна увидела уползающую под ложе гадюку. Княжна швырнула в нее таз. Он со звоном упал, встал на ребро, прокатился полукольцом и накрыл гадюку. Анна бесстрашно наступила ногой на таз, да так и замерла, не зная, что делать дальше.

Той порой Настена словно бы проснулась от кошмарного сна. Все еще согнувшись, она со стоном избавилась от воды и выпрямилась. Бледная, но с горящими зелеными глазами, она подошла к Анне, опустилась рядом на пол, освободила таз от ноги Анны, отстранила ее подальше, потом взяла таз за край, откинула его и мгновенно схватила гадюку близ головы. Вскочив на ноги, она метнулась к кувшину и опустила в него гадюку. Увидев лежащий на скамье рушник, обвязала им горловину кувшина. Опустившись на скамью, она долго сидела обессилевшая, с пустыми глазами. Но движение в ней было. Из глубины памяти поднялся черный лик прабабки Гирды, и Настена вспомнила проклятие, какое та наложила на трехлетнюю правнучку в день ее крещения. Гирда была язычницей, жила в лесу, говорили, что на исходе дней превратилась в змею.