Русская лилия
Шрифт:
Но Ольга уже сама узнала одного из англичан, встреченных ими в Стамбуле. Вернее, она узнала его голову. В глазах померкло, ноги подкосились.
«Мне нельзя падать! — мелькнула мысль. — Ребенок… нельзя…»
Чьи-то руки подхватили ее, и уже в беспамятстве она вздохнула с облегчением.
* * *
Накануне в Пирей снова прискакал Аристарх. Мальчик появлялся в прибрежном поселке довольно часто, не реже одного раза в неделю. Аникитос и Дорсия чутко ловили каждое более или менее значительное слово проезжающих — а народу в кафенесе, где путники давали передышку себе и лошадям на полпути в Афины, было предостаточно — и спешили сообщить Васили обо всем, что они считали мало-мальски важным. Именно от них
Нетрудно было догадаться, зачем! Он истосковался по Элени, по этой ведьме, обворожившей его. Если Васили надеялся, что со смертью старой Кинтии эти чары исчезнут, то надеялся он напрасно. Однако Элени исчезла, и никто не знал, когда она вернется и вернется ли вообще. Но Васили не сомневался: вернется обязательно! Она как змея: сбросит старую кожу, нарастит новую и явится в ней, сверкая красотой и яростью.
Он часто размышлял об их отношениях. Начавшись со страстной юной любви, они обратились в свою противоположность — страстную ненависть зрелых людей. Даже в плотской жажде, которая время от времени бросала их друг к другу, не могло быть и малейшего оттенка нежности. Объятия, поцелуи, совокупление были подобны яростной битве, где противник должен быть унижен и уничтожен, испытав перед этим погибельное наслаждение. Однако Васили всегда знал: он-то может обойтись без Элени. Женщин много, а свою единственную он еще не нашел. Для него счастье любовной страсти было невозможно без духовного единения, в то время как Элени презирала любую чувствительность. Для нее существовало только совокупление. И чем более грубо ее брали, тем большим было для нее наслаждение. Поэтому, оставив Элени в своем сарае истерзанной и униженной, Васили не ждал от нее никакого зла в ответ. За это — не ждал. Но если бы она догадалась, кто убил старую Кинтию, она могла бы отомстить…
Впрочем, Васили утешал себя надеждой, что никто не видел, как он приехал в Кефисию и пробрался в хижину Кинтии, как вышел оттуда. Клефт, сын клефта, он умел двигаться бесшумно, умел сливаться с окружающим, возникать словно из-под земли и бесследно исчезать. Кроме того, Васили постарался замести следы: не зря же он взял не своего коня, приметного крапчатой мастью, а соседского жеребца. Но Элени, возможно, и забыла, что обронила при нем имя Кинтии, ведь она упомянула о ней как в полузабытьи.
Так или иначе, прошли недели, во время которых Васили был очень осторожен и днем и ночью, а брата отсылал спать к Ставросу, его крестному отцу.
И вот настал незабываемый день, когда Васили поднял со дна Пирейской бухты агиос ставрос — святой крест, обвязав его заветными нитями согласия и любви… Изумленные ясные глаза юной королевы с тех пор сияли перед ним, и он испытывал странное чувство восторга, которое никогда прежде не осеняло его истерзанную душу. Бог весть, воздействовало ли старинное средство на любовь между Георгом и Ольгой, однако Васили ощущал себя так, словно эти нити намертво привязали его к русской королеве эллинов. Ему приходилось слышать о монахах, которые слагали свои судьбы к ногам Девы Марии, недоступной, как звезда… Нечто подобное, наверное, случилось и с ним. Это была любовь духовная, обреченная на бесплотность, это была просто светлая мечта… Но пока он был совершенно счастлив сознанием, что существует на свете женщина, ради которой он отдал бы жизнь с восторгом. Ему приходилось слышать, что из грешников и распутников, убийц и воров выходят самые преданные аскеты и поклонники истинной веры. Примерно то же происходило сейчас с Васили. Да, он убивал, грабил — чаще всего ради спасения собственной жизни и промысла хлеба насущного. Он распутничал и брал женщин без счета, тем паче что они бегали за ним сами, и предлагали себя, и молили о любви… Теперь для него никого не существовало, кроме королевы с ее странными глазами, которые отразили морскую лазурь… В ней навеки потонул Васили, навеки кануло в любовь его сердце…
В Пирей, бывший, по сути дела, портом Афин, доходили слухи о том, что королева
Аристарх свесился с седла, поцеловал Васили в щеку и быстро проговорил, опасливо оглядываясь:
— Отец прислал сказать, что к нему ночью постучали в окно, а когда он подошел, с улицы крикнули: «Если приютишь Васили Константиноса, не жить ни тебе, ни твоей семье! Запомни это, кафедзи!» И раздался удаляющийся топот копыт. Отец больше спать не ложился, ходил под окнами с ружьем, и я с ним ходил. А утром он меня к вам послал с известием.
Васили поблагодарил мальчика, велел передать привет Аникитосу и отправил Аристарха восвояси, изо всех сил стараясь сохранить спокойный вид, чтобы не встревожить его. На самом деле он недоумевал.
Почему Аристарх должен приютить Васили Константиноса? У него дом около Пирея и кафенес в окрестностях Афин, уже который год стоявший заколоченным, но вполне пригодный и для жилья, и для того, чтобы открыться вновь.
И все же Васили понимал: это был намек. Очень скоро случится так, что у него не останется крыши над головой, придется просить друзей о приюте, а то, что Аникитос — его ближайший друг, многим известно.
Что же может случиться? Скорее всего, надо ждать пожара.
В этот же день Васили с братом перенесли к Никодимосу Ставросу новые сети и парус, переставили в другое место свою шаланду. Кое-какие деньги тоже были спрятаны в доме Ставроса. Перевели в его сарай козу, а в конюшню — коня. Вообще все свои небогатые пожитки братья перенесли к крестному, и в кафенесе никакого добра не осталось. Потом Адони ушел в море на ночной лов тоннеса, которого европейцы называли тунцом, а Васили прилег на полу, подстелив старый меховой плащ и не выпуская из рук отличный драгунский кольт 44-го калибра, однажды доставшийся отцу от ограбленного им американского искателя приключений, зачем-то сунувшегося в мятежную Грецию, а от него перешедший Васили.
Тишина стояла полная, только море било в берег. Потом поднялся ветер, и с каждым мгновением море вздыхало все громче и громче. Погода была самая предательская: безлунная, бурная, заглушающая все посторонние шумы. Васили больше всего боялся, что Адони вернется с ловли (в такую погоду рыбаки обычно возвращались на берег) и попадет в руки злодеев. Хотя они с братом и уговорились, что тот прямиком отправится с берега к Никодимосу Ставросу, а все же Васили побаивался, что Адони ослушается. Он сам ни в его годы, ни гораздо позже не отличался послушанием, и мало находилось на свете вещей, которые были бы для него притягательнее хорошей драки. Тем более с людьми, которые должны его убить.
Однообразный шум волн нагонял тоску. Васили очень устал за день и теперь с трудом боролся со сном. Внезапно он уснул так крепко, что проснулся, когда пламя уже лизало стены. Он сразу понял, что разбойники разлили вокруг дома и подожгли смолу, которой Васили и его брат недавно наново смолили шаланду. Там оставалась почти полная бочка, и перенести ее куда-то они просто забыли. Вот и помогли негодяям…
Васили переполз к двери (вставать он опасался, чтобы не подстрелили через окно) и попытался ее отворить. Однако она была подперта снаружи.
Ну что ж, он кое-что предусмотрел на сей случай… Нашарил крышку подпола, влез туда, благословляя отца, который некогда продолбил ход в каменистой породе, на которой стоял их дом. Сейчас этот ход спас жизнь Васили.
Обдирая в спешке о камни широкие плечи, он вылез за оградой под прикрытием старой оливы и кружным путем, осторожно ступая в темноте, вернулся к дому, который полыхал костром. Вокруг стояли соседи, но Адони, слава Господу, не было. Даже если он вернулся с моря, то оказался достаточно умен, чтобы не соваться под возможную пулю.