Русская печь
Шрифт:
– Почему посторонний? Очистите цех.
– Иван Андреевич, у нас этот парень хочет работать, – вступился Андрюха.
– Ничего не знаю, – отрезал мастер Горшков, и я ушел. Злой, видать, был этот старик. Жалко ему было, чтоб я посмотрел, как башню на танк надевают. Танков я двадцать или тридцать перевидал. Они почти каждый день проносились мимо нашего дома. Еще малоопытные были танкисты, посшибали у нас электрические столбы, и мы сидели с самодельными коптилками. А тут мастеру жалко стало, чтоб я еще на неготовый танк посмотрел.
Андрюха забирался на крышу подремать до вечерней смены Прямо
Андрюха держал в чумазом кулаке кусок жмыха и грыз его. Но жмых сытости прибавлял мало. Андрюха вздыхал:
– Хлебца пожрать бы. Вот смотри, Паш, до чего плохо человек придуман. В запас никак нельзя ему наесться. А был бы я, к примеру, как верблюд, съездил бы в деревню, на три недели вперед наелся и жил себе. А в это время хлеб по карточкам скопился бы.
Я тоже бы согласился так жить. И мы начинали выдумывать, что произошло бы тогда… Или вот еще стать невидимкой. Гитлеру бы сразу можно было устроить капут.
Андрюхе было уже лет семнадцать, а может, и больше, но он дружил со мной. Во-первых, мы родом из одной деревни Коробово и еще с детства играли друг с другом, а во-вторых, он был коротышка, и его тянуло к ребятам.
Из-за своего малого ростика Андрюха тайком мучился. Коротыш такой, да еще нос уточкой, лицо круглое. Один раз он уговорил меня сходить вместе с ним к врачу-глазнику. Кто-то ему сказал, что в очках он сразу повзрослеет. Через полуоткрытую дверь я слышал, как врачиха говорила Андрюхе:
– Смотри сюда, мальчик. Какая это буква?
Андрюха сердился, что его и тут назвали мальчиком и все время путался:
– Это «б», нет, вроде «з».
– Ну уж «б» никак с «з» нельзя спутать, – с подозрением говорила врачиха.
– Наверное, очки мне надо, – подсказал Андрюха, но очков ему не выписали. Зрение признали хорошим.
– А можно простые стекла носить? – просунувшись снова в дверь кабинета, спросил Андрюха.
– Странный ты, мальчик. Зачем они тебе? – ответила та строго. Андрюха был упрямый. Он купил себе очки на барахолке, но они не
принесли ему облегчения. В очках он был похож на японца, и все, будто сговорившись, стали называть его то «самураем», то «фудзиямой». Пришлось очки надевать только на работе, чтоб стружка не угодила в глаза.
Андрюха никогда не унывал. Всегда у него была новая затея. Перед самой войной мы с ним сколотили деревянные ящики для крема и щеток и ходили чистить обувь. Я с надеждой смотрел на шагающие мимо ботинки и сапоги, заискивающе предлагал:
– Может, почистим, а?
Ох какая заскорузлая обувь была у наших горожан. Ее тыща чистильщиков не отчистит. Но никто из них не ставил ногу на мой ящик. Пожалел меня заезжий тихоокеанец-моряк.
– Давай подраим.
В чистку этих единственных башмаков я вложил все усердие. Андрюха же вычистил шесть пар сапог, бессчетно ботинок и даже одни женские туфли. Но Андрюха иная статья. Он умел зазывать:
– Подходите, подходите, беру пятак, а чищу на четвертак, до зеркального блеску, до водяного плеску, – кричал он.
А я так не умел да и стеснялся.
В ту весну, лежа на крыше, мы мечтали съездить в наше Коробово, к Андрюхиной сестре Ефросинье. Там наверняка молока хоть залейся, и песты есть, севериха, а потом, того гляди, луговой лук и кисленка появятся. Но Андрюху даже на два дня не отпускали с завода. Сколько раз он ночевал в цехе, потому что срочно обтачивал на своем «дипике» детали для танков. Мы надеялись, что, когда совсем подсохнет, Андрюху все-таки отпустят навестить сестру. И тогда…
Кроме крыши, было у нас еще одно любимое место. Это пустырь около госпиталя. Сюда на припек прибредали ходячие раненые. Им нравилось расспрашивать ребятишек о домашних делах. Мы мигом летали по их поручению на рынок, покупали разную зелень, меняли хлеб на табак, сахар на морковь.
На пустыре было видимо-невидимо цветов мать-и-мачехи, желтых звездочек на толстых чешуйчатых ножках. Раненые помоложе дарили эти цветы медсестрам.
– Ох, желтые – измена, измена, – принимая букетики, кокетничали те. Люди постарше, видимо, тосковали по работе. В кустах бузины на кирпичиках они разводили костер и в чугунке плавили алюминий. Тут же были формы – два ящика с мокрым песком, в которых старательно отпечатывалась ложка. Залей форму жидким алюминием – и вот ложка готова. Теперь ее слегка подчисти – и делу конец.
Один из «литейщиков» подарил нам такую ложку. А Андрюха сам научился плавить алюминий, делать формы и отлил таких ложек многое множество, даже в деревню Ефросинье послал и подарил моей бабушке.
В круглой, как воронка, яме зеленоглазый, с гладким щекастым лицом раненый Фима на поле своего халата раскидывал карты. Шла игра в очко, прерываемая только обедом. Фима был непобедим, тасовал колоду ловчее других и помнил наперечет, какая карта вышла, какая осталась и у кого. Обчищал он почти всех. Мы смотрели. Андрюха иногда садился в кружок картежников, полный желания выиграть. Это, казалось, так легко сделать. Но он быстренько спускал собственноручно сделанную из винтовочной гильзы зажигалку, ложку или нож с наборной из расчески или плексигласа ручкой. Все переходило к Фиме.
– Эх, еще бы немного, и я бы взял ставку. Зря я последний раз на туза понадеялся. Не надо было, – жалел после проигрыша Андрюха.
В пасмурный день, когда на пустыре было безлюдно и охотников играть не оказалось, скучающий Фима поманил меня.
– А ну, белобрысый, иди!
– Я не умею. И денег нет.
– Научу, – веером разбрасывая карты, заманивал Фима. – Вон кепку свою поставишь. Дело к лету.
Кепка у меня была старая, с ломаным козырьком, и я понял доброту Фимы. Просто ему хочется, чтобы я посидел, пока не подтянулись заправские игроки. Попробую, грош стоит моя кепка.
Я сел. Карманы Фиминого халата раздулись от денег. Вот бы выиграть. Я неловко взял сунутые мне карты. И вроде пошло дело на лад. Не было ни копейки, а вот уже у меня целая стопка пятерок, и кепка на голове цела-целехонька. Здорово!
– Ишь как разошелся, а говорил: не умею. Ты меня так обчистишь, -подзадоривал Фима. – Ушлый ты, оголец.
– Честное слово, не умею. Как-то так… – оправдывался я.
– Ну-ну, знаем мы вас. Придется без штанов мне идти. Ты ведь и до халата доберешься.