Русская политика в ее историческом и культурном отношениях

«Настоящее бывает следствием прошедшего. Чтобы судить о первом, надлежит вспомнить последнее; одно другим, так сказать, дополняется и в связи представляется мыслям яснее». — Этими словами Николай Михайлович Карамзин начинает свою «Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» (Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 16.). Пожалуй, именно это в своей работе хочу сказать и я. Причем, меня вдохновляет не только смысл и пафос карамзинской «Записки», но даже название предлагаемого текста — «Русская политика в ее историческом и культурном отношениях» — находится в прямой зависимости от нее.

И

еще вслед за Карамзиным (как поздний его подражатель) я хочу сделать шаг от истории к политике. Только, в отличие от великого человека, не претендую на роль советника царей. Как сказал по другому поводу Борис Пастернак: эта «вакансия … пуста». Не в смысле «не заполнена», но — бессмысленна. Кстати, Николай Михайлович имел возможность убедиться в этом…

Шаг от истории к политике делает человек аполитичный, хомо неполитикус. Поэтому это — Betrachtungen eines Unpolitischen. Так за два года до окончания Первой мировой войны назвал свой опус Томас Манн (вот кому бы еще подражать!). Причем, «аполитичный» здесь не тот, кто политикой не «интересуется». Все гораздо хуже. Под «аполитичностью» мы будем понимать (далее цитируем автора «Записок аполитичного», т. е. эксперта высшей пробы; писано в год начала Второй мировой): «раздвоение человеческой энергии на абстрактно-спекулятивный и общественно-политический элемент при полнейшем преобладании первого над вторым» (Манн Т. Германия и немцы). Т. Манн считал, что «злосчастный характер германской истории и ее путь к национал-социалистической катастрофе связан с аполитичностью бюргерского духа в Германии, с его антидемократическим отношением к политической и социальной сфере, на которую он взирал с высот спиритуализма».

Мы можем легко поменять «германскую историю» на русскую, «национал-социалистическую катастрофу» на коммунистическую. И тогда все это будет относиться к нам, ко мне. Вот только «бюргерского духа» у нас не было, но был — «интеллигентский». И то, что Т. Манн полагал «специфически немецким», я — думаю с полным правом — расширяю до «специфически русского». Это специфическое «пронизано духовностью, а его интроспективность, его консервативный радикализм, его абсолютная отрешенность от всякого демократического прагматизма, его "чистая гениальность", его вызывающая несвобода, его глубокая аполитичность представляют собою … потенцию, закономерность и опасность» (Манн Т. Культура и политика). Увы, потенция и опасность актуализировались, окрасили в свой кроваво-коричневый цвет XX век.

«Политическое безволие немецкого понятия культуры, игнорирование им демократии страшно отомстило за себя: немецкий дух пал жертвой тотальной государственности, которая лишила его не только гражданской, но и нравственной свободы … Политический вакуум в духовной жизни Германии, высокомерное отношение бюргера-интеллигента к демократии, его презрение к свободе, в которой он видит не что иное, как риторическое фразерство западной культуры, — все это сделало его рабом государства и власти, простой функцией тотальной политики» — так писал Т. Манн в самый разгул нацистского террора. Но обнаружив страшную болезнь, он не ограничивается этим; показывает «немецкому духу» иной путь. — «…Политическое, социальное составляет неотъемлемую часть человеческого, принадлежит к единой проблеме гуманизма, в которую наш интеллект должен включать его, и … в проблеме этой может обнаружиться опасный, гибельный для культуры пробел, если мы будем игнорировать неотторжимый от нее политический, социальный элемент».

В конечном счете, Т. Манн «попросту приравнивает демократию к политике, определяя ее (демократию. — Ю.П.) как политический аспект духовного, как готовность духа к политике». Более того, по его мнению, демократия (следовательно, и политика как таковая) идентична основам и принципам западной цивилизации и ее морали и «представляет собой не что иное, как политический аспект западноевропейского христианства, а сама политика есть не что иное, как та нравственность духа (выделено мной. — Ю.П.), без которой он обречен на погибель».

А вот здесь на место «немецкое» поставить «русское» уже труднее. Христианство наше не западноевропейское, цивилизация не западная, с гуманизмом тоже как-то непонятно (почему-то на ум приходит горьковское — «пролетарский гуманизм»). И даже при всем желании нельзя сказать, что демократия и политика (напомню: согласно Т. Манну, синонимы) идентичны основам и принципам нашей цивилизации и представляют политический аспект православия, Чего нет, того нет.

Но катастрофа XX столетия, безоговорочно проигранный век просто заставляют нас, велят попытаться преодолеть нашу «аполитичность», «неполитичность», «отрешенность от демократического прагматизма», «политическое безволие русского понятия культуры», «высокомерное отношение к демократии», «презрение к свободе». Иначе в какой-то другой форме, наверное, даже совсем неузнаваемой, «проклятое прошлое» вновь настигнет нас, накроет своей ядовитой волной, добьет уже навсегда.

Впрочем, может быть я излишне драматизирую ситуацию? И мой алармизм неуместен? — Ведь вот уже пятнадцать лет, как минимум, есть у нас и политика, и выборы, и партии, и конституция с правовым и федеративным государством (ну, да, конечно, они еще не устоялись, не совершенны, бывают и отступления, рецидивы старого; однако где так не было…). И в начале прошлого века мы уже пережили эксперимент с демократической публичной политикой. Разве тот опыт совсем пропал? Да и в советские годы какой-никакой праксис политики и демократии мы имели … Действительно, может быть автор все проспал? Вдруг очнувшись от своей «аполитичности», бросился отворять давно открытые двери? — Возможно, возможно.

Однако я буду исходить из презумпции обязательности освоения политического русской культурой. Полагая, подобно Томасу Манну, «демократию» и «политику» синонимами. Полагая также эти задачи еще далеко не решенными. В исследовательском же отношении в этой работе я хочу посмотреть на те самые публичные политики, что существовали в России в двадцатом столетии (и начале нынешнего) дважды. На их основы, исторические корни, их специфику и причины не очень-то ярких (по западным меркам) успехов.

Послушаем мнения профессиональных исследователей русской политики. А они, эти люди, надо сказать, обеспокоены, взбудоражены. Мол, колесо отечественной истории оборачивается вспять… — Председатель Межрегионального объединения избирателей Андрей Бузин: «Круг завершился, и избирательная система пришла в стационарное состояние, при котором она внешне отличается от советской системы, но, по сути, является такой же безальтернативной. Она в целом удовлетворяет европейским стандартам, но государство сумело приспособиться ко всем юридическим требованиям» (Коммерсант. 26.05.2004).

Заведующий отделом социально-политических исследований Левада-Центра (то есть аутентичного ВЦИОМа) Лев Гудков: «Разложение старой партийно-хозяйственной советской номенклатуры в 1989–1991 гг. сопровождалось выделением реформистских фракций, взявших верх в руководстве России и других союзных республик … Но сам принцип конституирования общества «сверху вниз» — формирование «управляющего контура» и затем реорганизация зависимых от него подсистем общества — не изменился … Выход на сцену Путина (не лица, естественно, а политического явления) означал удержание основных особенностей системы и подавление процессов социальной дифференциации, что, однако, было оплачено довольно дорогой социальной ценой: архаизацией и склеротизацией социальной жизни, внешне напоминающей последние годы брежневской эпохи»(Независимая газета. 28.05.2004).