Русская Прага
Шрифт:
АЛМАЗЫ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Попытки объединения
После объявления чешским президентом Томашем Масариком «Русской акции», предполагавшей оказание материальной помощи эмигрантам из СССР, взгляды многих талантливых русских поэтов, писателей, журналистов обратились к Праге.
В 1922 году в Праге создается творческое объединение — Союз писателей и журналистов, членами которого изначально стали более сотни русских литераторов. Более молодые пытаются создавать свои группы: «Скит поэтов» под руководством Альфреда Людвиговича Бема и «Далиборка». В 1923–1925 годах эмигрантское издательство «Пламя» считалось одним из авторитетнейших, во многом благодаря его руководителю — историку литературы, профессору Карлова университета Евгению Александровичу Ляцкому.
Однако, несмотря на объединительные усилия, пишущей братии было нелегко: слишком много проблем в изгнании вынуждали каждого поодиночке искать пути творческого и физического выживания. Ведь многие из них, вполне обеспеченные и благополучные в дореволюционной России, теперь, выезжая в эмиграцию, вместо денег и драгоценностей везли с собой только россыпи бриллиантов своего таланта либо неограненные алмазы творческих замыслов и надежд…
«Скит поэтов» Альфреда Бема
Русский ученый-эмигрант Николай Андреев в своих воспоминаниях уделил внимание пражскому эмигрантскому литературному объединению «Скит»: «…по приезде в Прагу я… очень быстро узнал, что существует литературное объединение "Скит", некоторые даже добавляли: "Скит поэтов", потому что большинство членов были стихотворцы… У меня никаких стихов не было, но литературное общество меня интересовало, и я отправился туда. Они собирались в Русском педагогическом бюро, очень важном учреждении, так как именно там родилась идея, которая и распространилась потом по всей эмиграции: празднество русской культуры в день рождения Пушкина…»
Н. Е. Андреев описывает помещение, в котором располагались Русское педагогическое бюро и «Скит поэтов»: «Это бюро представляло собой три комнаты, битком набитые разными изданиями — текущими журналами, газетами, книгами. Мы собирались там по вечерам, и этот книжно-газетный фон по стенам даже представлял собой своеобразную, неповторимую и, в общем, подходящую обстановку. А посередине, за столиком, освещенным электрической настольной лампой, сидел маленького роста, с бородкой, с огромным лбом, похожий на некоторые портреты Достоевского Альфред Людвигович Бем. Позднее его всегда называли профессором, но, строго говоря, он профессором не являлся, хотя и был таковым по своему характеру, по знаниям…»
Из воспоминаний Николая Ефремовича следует, что Альфред Бем до эмиграции работал библиографом в одном из российских учреждений, «а когда попал в эмиграцию, ему это очень мешало, ибо еще в России у него не оказалось преподавательского стажа, он не был доцентом, а дорогие коллеги за границей всеми силами старались ему помешать пройти на эти посты. Но в конце концов он стал специалистом по Достоевскому и в результате сделал докторат о Достоевском по-чешски, то есть его книги по-чешски были засчитаны для доктората, и он стал доктором Бемом, что в условиях заграницы было уже хорошо. Формально же он все время читал русский язык для начинающих, оставался лектором». Андреев отмечал, что Бем «был очень начитанный человек, великий знаток русской не только истории поэзии, но и поэтики, то есть того, как пишутся стихи. Кроме того, у него был огромный интерес и любовь к живой поэзии, он приехал в Чехословакию из Варшавы, где также участвовал в литературной жизни: под его эгидой существовало общество "Таверна", где подвизались русские литераторы, а он выступал там как теоретик русской художественной прозы и поэзии».
Андреев считал, что «Бем являлся хорошим литературным критиком, и было чрезвычайно интересно услышать его мнение. Он всегда стремился сказать по существу, совершенно объективно, не считаясь ни с личностью, ни с тенденциями автора. Бем просто разбирал произведение, которое читалось в "Ските", с точки зрения того, как оно написано: хорошо или плохо технически, если плохо — в чем отрицательные стороны, если хорошо — что именно хорошо, что следовало бы доработать и совпадает ли идея и форма произведения…».
Отдавая должное людям, которые стояли у истоков основания «Скита поэтов», Н. Андреев отмечал большие заслуги Альфреда Бема в том, что «Бем придал "Скиту" известную стабильность, он стал систематически вести журнал заседания: кто выступал, что обсуждали, как обсуждали. Эти материалы до сих пор якобы сохраняются в одном из архивов Праги, и когда-нибудь, вероятно, по этим материалам кто-нибудь напишет интересную работу…».
«Распущенная москвичка» Марина Цветаева
Когда великая русская поэтесса Марина Ивановна Цветаева (1892–1941) в начале сентября 1922 года вместе с дочерью Ариадной приехала в Чехословакию, она все еще оставалась в душе частично «распущенной москвичкой», как назвал ее в начале XX века русский критик и публицист Дмитрий Петрович Мирский, бесконечно влюбленный и в саму Марину Ивановну, и в ее творчество. Давало о себе знать беспечное, не предвещающее никаких грозовых бурь, детство Цветаевой в русской дворянской семье. Ее отцом был один из самых уважаемых и известных людей России — профессор истории и искусств, директор Румянцевского музея, основатель Музея изящных искусств Иван Владимирович Цветаев.
В юности Марина Ивановна жила в Швейцарии и Германии, слушала лекции в Сорбонне, изучала французское искусство и поэзию.
В 1911 году Марина на всю оставшуюся жизнь в Коктебеле влюбилась в Сергея Яковлевича Эфрона. Они обвенчались, родилась дочь Ариадна, затем — Ирина. В 1914 году Сергей Эфрон со студенческой скамьи Московского университета уехал на фронт, участвовал в Гражданской войне на стороне Белого движения, а в 1917 году оказался в Галлиполе, в Константинополе. Затем он приехал в Чехословакию и там поступил на философский факультет Пражского университета.
Измученная одиночеством, безденежьем, морально-психологическим давлением большевистской власти, совершенно сломленная горем, обрушившимся на нее со смертью дочери Ирины, она просит писателя Илью Эренбурга разыскать в Праге ее ненаглядного возлюбленного и мужа Сергея Эфрона. Так как Эфрон не мог вернуться в Россию из-за активного участия в добровольческой Белой армии, Марина Ивановна отправилась из Москвы, через Германию, к мужу — в Чехословакию.