Русская религиозная философия

Мень Александр

Мы знаем, что историческую критику Библии в XVIII, XIX, XX вв. нередко использовали для ее развенчания и уничижения. Поэтому богословы панически боялись исторической критики. А у нас духовная цензура просто–напросто запрещала теологам писать в таком ключе. И даже просто изложение воззрений библейской критики считалось чем-то необычайным, необычайно смелым шагом. Критиковали, конечно, и Штрауса, и Гарнака, и Ренана, и других, но не переводили их на русский язык и не издавали. (Была картина, немного напоминающая нашу советскую критику, когда у нас клеймили буржуазных философов, скажем, Камю, Фромма, Фрейда и других, но не издавали и не переводили; и читатель, если он не мог раздобыть эти книги в оригинале, вынужден был ориентироваться

только по обличительной литературе.) Так было на всем протяжении XIX в. в России, и не только в России — в католическом мире картина была такая же.

Сергей Трубецкой показал, как естественно и органично смелый критический взгляд сочетается с глубочайшим проникновением в смысл библейского повествования и доктрины. Если бы меня спросили, кто лучше всего изложил основы библейского богословия, я сказал бы, что на русском языке до сих пор никого не было выше, чем Сергей Николаевич Трубецкой.

Разворачивая панораму ветхозаветной истории, показывая конфликты идей, прорывы Откровения за несколько веков до Рождества Христова, он смело подходит к самой центральной последней идее — идее воплощения Логоса во Христе. Он говорит о Нем как христианин, но в то же время и как ученый.

Когда Гарнак утверждает, что Христос принес на землю только лишь высокое нравственное учение и веру в Бога — любящего Отца, Сергей Николаевич возражает. Он возражает, что не таково учение Христа — Он никогда не был моралистом, который просто утешал людей нравственными сентенциями. Христос утверждал о Себе нечто небывалое, у Него было единственное в истории особое Богосознание, то есть самосознание человеческое в Нем слилось и отождествилось с Богосознанием. Он исходил не из высшего Небесного авторитета, а из того авторитета, который был в Нем Самом. И это Самосвидетельство Христа, — говорит Трубецкой, — есть факт истории; таков Христос в документах наиболее ранних, наиболее древних. Мы можем в это верить или не верить — это вопрос уже иной, вопрос не исторический, а нравственный, духовный, мистический; здесь вступает в свои права проблема веры.

Далее Сергей Трубецкой говорит о том, что мир был застигнут Христом врасплох, потому что явление Бога поставило человека перед необходимостью выбора; и застигло врасплох не только фарисеев или Кайафу, а застигает врасплох человека и сегодня. Потому что, как показывает Трубецкой на историческом материале, люди, сопротивлявшиеся Христу, — идеологи, ученые, богословы — несли в себе типологию, непреходящую типологию благочестия, самодовольства, авторитарности, элитарности и всего того, что проходит с течением времени.

Учение о Логосе у древних греков — это учение о безличной силе, подобной закону, который управляет мирозданием. Во Христе Слово Божие, Двар Элохим, становится личностной силой, явленной человеку. Бог говорит. «Слово Божие произносится в молчании Абсолюта».

И вот этот человек, погруженный в древние тексты, в метафизические изыскания, выходит на общественную арену. Он не может быть кабинетным ученым, он принимает активное участие в общественной борьбе. Борьба за свободу, за отечество была для него жизненной программой. По существу, он принес свою жизнь в жертву этой борьбе. Он поразил тогдашний мир этим сочетанием глубокой учености, спокойного, аналитического ума с твердой верой. Не сюсюкающей верой! Соприкасаясь с нашим церковным миром, Трубецкой отнюдь не умилялся по любому поводу, а часто сравнивал нас, грешных, с саддукеями. Когда он был в Троице–Сергиевой лавре, то глядя, как разгуливают там монахи, он говорил своему брату, что вот ходят саддукеи (саддукеи — это противники Христа, жреческая каста в иудействе того времени).

Когда Василий Васильевич Розанов выступил против идеи свободы совести, Владимир Соловьев разразился фельетоном, который назывался так: «Порфирий Головлев о свободе и вере». Это очень остроумно написанный Соловьевым фельетон. Начинается он так: я

знаю писателя Розанова, это очень талантливый умный человек, и вдруг под его фамилией пишет кто-то другой — вероятно, это Иудушка Головлев рассуждает о свободе и вере. И дальше, взяв этот ключ, Владимир Соловьев не оставляет камня на камне от мракобесных рассуждений Розанова. Когда Василий Васильевич прочел это, он сказал: «Я ничего не могу на это возразить. Он меня убил». (Розанов был искренним человеком.)

Столь же сурово тогда написал и Трубецкой, и в частности, он спародировал взгляды Розанова в стихотворении, которое называлось «Молитва Бутонова» (Бутонов — это Розанов). Как говорят (но это не проверено), это стихотворение они сочинили вместе с Соловьевым. Я его не помню точно, но начиналось оно так:

Затеплю я свою лампаду, Душой высокой воспарю, Я не убью, я не украду, Я не прелюбы сотворю. И, духом кроткий, полный мира, Я дело веры совершу…

(дело веры — то есть «аутодафе» по–испански).

…Не сотворю себе кумира — Чужие храмы сокрушу… Взорву костелы динамитом, На воздух кирхи полетят, На океане Ледовитом Божницы чукчей затрещат. Пусть ложной веры кафедралы Падут, рассыпавшись во прах, И воют древние шакалы На опустевших тех местах. А я пойду, смиренный духом…

и кончается:

И помолюсь, смиренный духом, За православный наш народ, За растворение воздухов И за святейший правительственнейший Синод.

Настроение Трубецкого вполне ясно видно из этого пародийного стихотворения.

Особенно важна была для него автономия университета. Сергей Николаевич был профессором Московского университета. Он считал, что это место, где куется интеллектуальная элита для всей страны, должно быть местом свободы. Вот почему проблема автономии университета, его независимости от правительства, полицейских и прочих инстанций — важнейший для культуры принцип. И Трубецкой за него боролся отчаянно, смело; он обращался к царю, обращался к сенаторам, борьба была очень суровой. В конце концов, пожалуй, она его и сломила. Его избрали ректором университета. Но его здоровье было сильно подорвано, несмотря на молодость лет. Всего 27 дней пробыл Сергей Николаевич на должности ректора. Он поехал в Петербург, чтобы опять хлопотать по этим делам, и там внезапно скончался от инсульта, пережив, как я сказал, своего друга Соловьева всего на пять лет.

От него осталось пять объемных томов сочинений. Первый том составляет публицистика, в том числе блестящий очерк о французском мыслителе Ренане. Второй том — богословские, историко–религиозные статьи, в том числе блестящая работа «Догматика и этика» — короткая, но четкая, — где Трубецкой показывает, что этика (как у нас теперь часто думают) не может висеть в воздухе, что она обязательно уходит корнями в религиозное обоснование; что человек не может найти для этики оправданий в природе, в логике, в законе, в выгоде, наконец, потому что в одном случае что-то выгодно, в другом нет, в одном случае соответствует природе, в другом — нет. Поэтому этические принципы имеют происхождение в высшей духовности. Третий том — это метафизика Древней Греции, четвертый том — учение о Логосе. И наконец, «История древней философии».