Русская религиозная философия

Мень Александр

Федотов учится в Воронеже, потом возвращается в Саратов. В это время он, юношей, уже начинен идеями Писарева, Чернышевского, Добролюбова. Почему это так? Почему он, давший впоследствии самую уничтожающую, при этом объективную и хладнокровную критику их идей, был увлечен ими вначале? По той самой причине: он честно, искренне, умом и сердцем понимал, что так дальше жить невозможно, а они звали к преобразованию.

Федотов хочет служить народу, но не так, как Булгаков, который занялся политэкономией. Сначала он хотел заняться инженерией, чтобы поднять индустриальный уровень отстающей страны. Но прежде чем заняться действительно наукой, он, как и многие молодые его сверстники, начинает приходить на собрания революционеров, народников, марксистов, хранит у себя нелегальную литературу,

и кончается это тем, что приходят его арестовывать, и жандарм шепчет: «Тише, тише», — чтобы не разбудить деда (дед — полицмейстер). И так, не разбудив деда, тихонько уводят Жоржа под руки.

Но хлопоты деда привели к благоприятным результатам. За нелегальную подрывную деятельность он получил не очень суровую меру — его выслали в Германию, где он жил в Иене и других городах, слушал курсы в университетах (вот такая была ссылка!) и впервые заинтересовался историей. И вдруг Федотов, с его могучим цепким умом, уже тогда, на рубеже столетий, понял, что лозунги, утопии, политические мифы — все это никуда не ведет, все это не может изменить мир и не может привести к тем результатам, о которых он мечтал.

Он присматривается к работе немецких историков, главным образом медиевистов, специалистов по Средним векам. Его интересует эта эпоха, потому что он уже тогда понял, что разобраться в сегодняшней ситуации можно только проследив все этапы ее возникновения. Европейская ситуация, впрочем, как и российская, уходит корнями в средневековые модели — политические, социальные, культурные и даже экономические. И, возвратившись после ссылки в Петербург, он поступает уже на исторический факультет.

И тут ему повезло: его профессором стал знаменитый петербургский историк Гревс, немало получил он от Владимира Ивановича Герье — это были крупнейшие специалисты, блестящие педагоги, мастера своего дела. Они помогли Федотову не только искать в Средних веках какие-то реалии, но и полюбить эту эпоху, помогли стать специалистом высшего класса. Но когда он кончил Петербургский университет, грянула Первая мировая война, и медиевисты стали не нужны.

Он устраивается работать в библиотеку, все время думает, изучает, что-то отбрасывает. Это время — годы его учения в высоком, гетевском смысле. И когда наступает Февральская революция, а затем Октябрьская, Георгий Петрович, молодой человек, еще холостяк, встречает ее с полным пониманием ситуации, как настоящий историк. Проводя впоследствии глубокий сравнительно–исторический анализ, он говорил о том, что насильственные действия — не путь к свободе. Анализируя ситуацию Французской революции, Федотов одним из первых объяснил, что Французская революция не была колыбелью свободы — она создала централизованную империю, и только военный крах империи Наполеона спас Европу от тоталитаризма XIX века.

Далее он отметил, что в предшествующих формациях (будучи хорошо знаком с марксизмом, Федотов любил употреблять эти термины, он прекрасно ориентировался в марксистской историографии), средневековых и капиталистических, уже содержались многие элементы свободного развития социальных структур, экономики и политики. Средневековье ковало автономии и независимость городских коммун, и предшествовавшее Французской революции капиталистическое развитие сделало для свободы гораздо больше, чем кровопролитие, учиненное Робеспьером, Дантоном и их приспешниками. Напротив, эти события, 200–летие которых мы недавно отмечали, отбросили страну назад, и это кончилось бы очень трагично для Франции, если бы не было пресечено ликвидацией Робеспьера, а потом и Наполеона.

Не надо думать, что термидор, когда был убран Робеспьер, — это был путь к свободе: нет, «смерть Робеспьера очистила, — говорит Федотов, — путь для “маленького капрала” — Наполеона». Ушел кровавый диктатор–романтик XVIII века, и пришел новый диктатор XIX века — они всегда появляются, когда общество приходит в состояние дестабилизации.

Российскую революцию в целом (Февральскую, Октябрьскую) Федотов называл великой и сравнивал ее с Французской революцией. Но необычайно сдержанно оценивал перспективы происходящего. И то, что он говорил о Французской революции, позволяло ему предвидеть

в ближайшем будущем возникновение того, что мы сейчас называем административно–командной системой. Он это видел в те самые годы! История научила его, позволила ему быть прогнозистом (конечно, не сама история, а внимательный и объективный подход к событиям).

В это время Федотов женится, ему надо кормить семью. Наступает разруха, голод, из Петербурга он едет опять в Саратов — там еще можно было жить в это время. И вот — перелом! Вещь, казалось бы, невинная: университеты тех лет (начала 1920–х годов.) вступали в шефские отношения с различными крестьянскими и рабочими объединениями — брали под свое покровительство, те их подкармливали, эти им читали лекции. (Фантастические были вещи! К слову сказать, Мережковский, когда бежал из России, в 1920 г., имел на руках командировку читать в частях Красной армии лекции о Древнем Египте — это нарочно не придумаешь!) Подобного рода лекции и такого рода отношения возникли между Саратовским университетом и рабочими объединениями. Но при этом происходили митинги, на которых вся профессура должна была выступать и тренироваться уже в тех верноподданнических речах и разных знаках, которые Федотову совершенно не импонировали. И он сказал, что на компромисс не пойдет — даже ради куска хлеба. В нем, в этом маленьком, хрупком человеке, было что-то рыцарское. Это продолжает в нем удивлять; другое дело Бердяев, который был действительно потомок рыцарей, могучий человек, а этот — тихий, скромный интеллигент — сказал: нет! Он бросает Саратовский университет и с семьей уезжает в Петербург, нищий, голодный Петербург двадцатых годов!

Федотов пытается публиковаться. И тут он встречает замечательную, интересную личность — Александра Мейера. Человек философского склада ума, проницательный, с широкими взглядами; еще не христианин (хотя по рождению протестант, из немцев), но очень близок к христианству. Мейер чувствовал себя хранителем культурных традиций. Нам сейчас это кажется донкихотством. Когда кругом были голод, разруха, безумие, расстрелы, Мейер собрал вокруг себя горсточку людей, в основном это были интеллигентные люди, которые систематически читали доклады, рефераты, духовно общались. Были среди них и христиане, и неверующие, но близкие к христианству, — это не было какое-то церковное объединение, а был маленький очаг культуры. На первых порах они даже пытались издавать газету (по–моему, она вышла в 1919 г., но ее тут же прикрыли).

Мейер (он был на десять лет старше Федотова) в конце концов сформировался как христианский философ. О его трудах мы узнали совсем недавно. Дело в том, что арестованный и погибший в местах не столь отдаленных, Мейер каким-то образом сумел свои труды оставить, сохранить, и рукопись была всего несколько лет назад извлечена на свет Божий и издана в Париже в однотомнике. Вероятно, это издание появится и у нас.

В это время в Петербурге находился Сергей Безобразов, молодой историк, друг Федотова, который проходил сложный путь от туманной пантеистической религиозности к православию. Безобразов работал в петербургской библиотеке (ныне имени Салтыкова–Щедрина) вместе с Антоном Карташевым (бывшим одно время министром культуры во Временном правительстве, потом знаменитым историком Церкви в эмиграции), и Карташев привел его к порогу Православной Церкви, в буквальном смысле слова. Впоследствии Безобразов эмигрировал и стал ученым, исследователем Нового Завета, принял священный сан. Он умер в 1965 г. Епископу Кассиану (Безобразову) принадлежит редакция нового перевода всего новозаветного корпуса, который вышел в Лондоне.

Безобразов стал говорить Федотову и Мейеру, что пора уезжать, иначе все здесь погибнем. Мейер отвечал: «Нет, я родился здесь. Нет ли в этом промысла какого? Торчи, куда воткнули», — такая у него была поговорка. Дискуссии были острые.

Георгий Петрович становится все ближе и ближе к христианству. Собственно говоря, материализма для него больше не существует: это поверхностная доктрина, которая не отражает главного, специфического, что является сутью человеческой жизни и истории. Он пытается раскрыть христианскую историографию, христианскую историософию.