Русская тема. О нашей жизни и литературе
Шрифт:
И то сказать: кроме Сушковой да бабушки Елизаветы Алексеевны, никто его не любил. И он никого не любил; приятельствовал с двоюродными братьями, товарищами по полку, своим издателем Краевским, но друзей у него не было никогда. Это, во-первых, потому, что никто ему был не нужен, а во-вторых, по той причине, что он сам тяжелый был человек.
Среди наших художников это явление обыкновенное, и особенно русский писатель по преимуществу человек тяжелый: Херасков был злюка и подхалим, Сумароков злюка и драчун, Ломоносов злюка и интриган. Левитов с Николаем Успенским были форменные негодяи, Пушкин, и тот про себя писал «И с отвращением читая жизнь мою…», Л. Толстой был просто невыносим.
Отсюда понятно, почему писатель так или иначе перпендикулярен своей современности, — потому что он собственно человек, в идеальном понимании этой категории, который ненароком попал в сумасшедший дом. Или наоборот: если собственно человек есть всё-таки восхитительная аномалия, в своём роде помешательство природы, от которого рождаются «Старосветские помещики» и 1-й концерт для фортепьяно с оркестром, то писатель — это юродивый, полоумный, томящийся в царстве здравого смысла, от которого рождаются биржевые котировки, песенки, потворствующие половому созреванию, и футбол.
Из этой логики вытекает, что писатель — немножко Христос, принесённый Провидением в жертву ради поддержания человечного в человечестве, а крестными муками ему служат не отпускающая мысль, озлобленность против современности, алкоголь. То-то Михаил Юрьевич ничем так последовательно не занимался, как злословием, и больше всего любил издеваться в глаза над кем попало; если издеваться было не над кем, он часами донимал своего денщика Василия Сердюка.
На что малосимпатична эта повадка, а и понять Лермонтова можно, и простить легко, поскольку случай занес его в Россию первой половины XIX столетия, к маниловым и собакевичам, которые ели, пили, мудровали над дворовыми, флиртовали, презирали звание литератора, стрелялись, картежничали и в лучшем случае изредка заглядывали в Часослов. Правда, тогдашний читатель отличался поразительной чуткостью и сразу поставил Лермонтова наравне с Пушкиным. Но в ту эпоху интересы просвещенного общества еще сосредоточивались на литературе, ибо дело было до телевидения, наркотиков, всеобщей грамотности и гегемонии дурака.
В остальном внешняя жизнь была неприемлема, как сейчас, и опять же немудрено, что над Михаилом Юрьевичем довлело озлобленное неприятие действительности и он откровенно чаял небытия. Белинский о нём писал: «Эта разудалая русская голова так и рвется на нож». И точно: Лермонтов был безрассудно храбр в бою, едва не заставил де Баранта драться вдругорядь, однажды его вызвали на поединок сразу трое попутчиков на Георгиевск, и он буквально вынудил картель [7] у Николая Мартынова, который ни сном ни духом не собирался приглашать его к барьеру, так как был добродушен и трусоват.
7
Письменный вызов на дуэль.
Костлявая не заставила себя ждать: 15 июля 1841 года, во вторник, около семи часов вечера Лермонтов был застрелен на дуэли из пистолета Кухенрейтара первым же выстрелом и наповал, хотя видимость в тот день была плохая, противника секунданты нарочно поставили в самую невыгодную позицию, да еще убийца не умел стрелять, даром что был майop. Тело 26-летнего поручика Тенгинского пехотного полка несколько часов лежало под проливным дождем, после было доставлено на квартиру, водружено на обеденный стол и сплошь убрано
Однако же во всех проявлениях природы Провидение настолько расчетливо и логично, что не верится, чтобы безвременная кончина гения означала нелепую и обидную случайность, лишившую мировую культуру таких перлов творения, какие даже трудно вообразить. Лермонтова не стало потому, что за неполные двадцать семь лет жизни он исполнил всё, что должно, состарился духом и остро желал уйти. Недаром зелёным юношей, у которого только-только усики обозначились, он сочинял, как Лев Николаевич в сорок лет, а Федор Михайлович в пятьдесят. Недаром он предчувствовал гибель, и то напишет «я б хотел забыться и заснуть», то «навылет в грудь я пулей ранен был», то «я — как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что еще нет его кареты» — но вот карету подали, и он уехал в небытие.
Хотя законно будет предположить, что Михаил Юрьевич накаркал себе кончину. В этом случае никак нельзя согласиться с Шекспиром, утверждавшим, будто литература есть не что иное, как только «слова, слова, слова». Литература — если она точно литература — это религия, это вера, способная, например, сделать человека из млекопитающего отряда приматов, который хотя и передвигается на задних конечностях и производит членораздельные звуки, но по существу так же отличается от собственно человека, как христианин от людоеда с острова Марабу.
Христианин благостен и спокоен, потому что он знает — впереди вечная жизнь, даже если объективно это самообман. Так и собственно человек, воспитанный литературой, благостен и спокоен, ибо он знает, что вера, надежда, любовь, прекрасное, честь, отечество суть не просто слова, но действительность, данная нам как проявление божества. В том-то и вся религия, что выдуманный Максим Максимович куда материальнее, существеннее, доказательнее соседа Сидорова, который с утра нарежется водки и сядет за домино.
Кроме этой религии, у нас в России ничего нет. Православие всё же не привилось, как показала Октябрьская революция и последовавшие за ней 70 лет невразумительного строительства. С коммунистической идеей мы расплевались, труд как содержание — это не наше, нажива как мировоззрение нам тоже не по нутру. Между тем Россия способна убедительно существовать, если только ею руководит какой-нибудь метафизический идеал. Отсюда легко себе представить, что станется с нашим отечеством, когда образуется первое поколение русских людей, не читавших Чехова, едва слышавших о Пушкине и не знающих наизусть из Лермонтова «Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть». Ведь на всё, что угодно, способен русский человек, если родная литература не держит его в узде. Хотя, может быть, мы просто молоды как нация, а молодость — это недоразумение и беда.
В сущности, Лермонтов потому и подставил себя под пулю Николая Мартынова, что был молод, то есть недалёк тем участком головного мозга, который отвечает за поведенческое в быту. Доживи Михаил Юрьевич хотя бы до тридцати трех лет, он точно пришел бы к спокойному сознанию, что мир принадлежит дуракам, что всё зло на земле от скуки, которой страдал его Печорин, будущий народоволец, что нужно жить долго и безмятежно, работать на родную литературу — единственно высококачественный продукт, который делают на Руси.