Русская троица ХХ века: Ленин, Троцкий, Сталин

Глобачев Михаил

А потом, ближе к Новому времени, начинается труднообъяснимое. В Европе низшие сословия мало-помалу, но постоянно расширяют свои гражданские права, добиваются принятия все новых монарших законов, позволяющих защитить жизнь, свободу и имущество каждого. Любая страна, которая шагнет вспять, поддавшись поветриям социального регресса и редукции, расплачивается за это скоро и жестоко. Хуже всех пришлось Речи Посполитой: почти весь XVI век она на вершине своего могущества и расцвета, при весьма высокой по тогдашним меркам общественной терпимости, даже «либерализме». Именно с той поры в Польше массово селятся евреи, бегущие из германских земель, да и к собственным религиозным ересям вроде арианства поляки

еще довольно снисходительны. А в следующем столетии начинаются непрерывные войны и смуты, хиреют науки, искусства и хозяйственная жизнь. Пройдет еще две сотни лет, и от всей польской державы останется крошечный клочок земли с вольным городом Краковом; в середине XIX века с карт Европы исчезнет и он.

Что же там приключилось? Да просто «сто семей» магнатов, с готовностью поддержанные самой косной мелкой шляхтой, формально равноправной с ними, а фактически — клиентелой при земельных аристократах, и примкнувшее к ним духовенство решили усилить нажим сразу на крестьян, мещан, евреев и окраинное православное казачество. Схожие в той или иной степени явления, происходившие тогда сразу в нескольких странах Восточной Европы, Энгельс окрестил «вторым изданием крепостничества»; у нас сегодня сказали бы — «чисто конкретный наезд с отъемом».

В Московском Великом княжестве, затем царстве, а после и в Российской империи шел процесс, прямо противоположный европейской доминанте. Здесь низы не расширяют век от века, а последовательно теряют свои права и возможности. Соответственно любой их бунт направлен не на то, чтобы заставить власть строго следовать гуманным «божеским» законам и ограничивать репрессивные нормы, но на некую «народную справедливость» и «мужицкую волю». Чтобы, значит, вот этих вот больше здесь не стояло — и тогда на Марсе будут яблони цвести! (Анахронизм допущен нами вполне сознательно: для русского крестьянина как минимум пяти последних столетий права его личности являлись никак не меньшей абстракцией, чем четвертая планета Солнечной системы.) Но жестко централизованная монаршая «вертикаль» здесь не сдала ни одной позиции, а наоборот, захватывала всё новые; так, казалось, будет вечно…

В сегодняшних историко-философских дебатах часто всплывает парадокс Петра Первого. Великий царь, желая модернизировать страну по определенному набору параметров, в то же время жестоко усугубил ее отсталость по целому ряду других — как выяснилось, более важных и решающих. Вопрос о надругательствах над самобытными заветами предков мы оставляем профессионалам особой духовности. Но никто ни разу, даже в построенной Петром империи, не подвергал сомнению факт, что он, прорубая окно в Европу, радикально расширил арсенал форм и методов крепостной повинности. Так что само это понятие — крепостное право — с тех пор окончательно превратилось в подобие фигового листка, коим стыдливо прикрывали самое натуральное рабство. И через сто лет после Петра, в эпоху расцвета высокой культуры, русский мир выглядел странной смесью общинного варварства с античностью. Даже Пушкин — «наше всё» — был фигурой скорее не из эпохи Возрождения, вопреки расхожей метафоре, но из той самой русской античности, что отчетливо видно по его кругу литературных ассоциаций: классические боги и герои ему явно ближе, чем библейские персонажи, которых поэт воспринимает больше через призму Вольтера и Руссо.

Вместе с тем заметно теряют популярность сравнения Петра со Сталиным, вроде бы вполне закономерные и оправданные (к тому же поощрявшиеся самим вождем), поскольку делали оба одно и то же, абсолютно одинаковыми методами. Видно, оттого, что сознание нынешней интеллигенции — такой же жертвы смесительных упрощений, как все и вся в России, — чем дальше, тем больше сводит самые сложные проблемы бытия к единственной довольно примитивной

антиномии. Если к Петру намертво прилипла этикетка «западничества», то Сталин считается его антиподом, ненавидевшим Запад. И этих представлений оказывается вполне достаточно, чтобы сторонники той или другой системы взглядов в очередной раз провозгласили кого-нибудь одного из «исторических близнецов» эффективным менеджером (допускавшим перегибы в силу неизбежной необходимости), второго — дегенеративным чудовищем. Впрочем, к этой важной теме мы вернемся в самом конце.

Реформы в Европе происходили примерно по тому же принципу, что и ее революции: устраняется, говоря условно, одна крупная проблема, тут же вместо нее возникает десяток новых, размерами поменьше; все они обычно решаются так или иначе, «по мере поступления». В России же на месте каждой «убитой» проблемы вырастают еще более масштабные и трудные, часто вовсе неразрешимые в исторической перспективе. Именно так случилось с «авторитарно-либеральной модернизацией» Александра Второго, откуда берут начала и Февраль, и Октябрь.

Отмена крепостного права лишила отношения помещиков и крестьян традиционной легитимности. Почему теперь одни должны работать на других — на этот вопрос государственный комплекс идей, выраженный, как известно, в формуле: Православие, Самодержавие, Народность — сколько-нибудь убедительного ответа дать не смог. Кроме того, все реформы Александра задолго до социалистического строительства (и не впервые в отечественной истории) стали попыткой «перепрыгнуть через ступеньку»: в данном случае из антично-варварской эпохи сразу в капитализм, минуя промежуточную ступень с ее эволюцией феодальных прав и свобод. И опять не допрыгнули — как всегда…

В момент реформ 134 тысячи помещиков владели 80 миллионами десятин земли, из которых 70 млн. находились у 30 тыс. крупнейших владельцев — «двухтысячников». Помещичьи хозяйства — это те самые «дворянские гнезда», которые служили остовом российской державы. Здесь в течение долгого времени производится основная масса сельскохозяйственной товарной продукции, они же составляют важную часть банковской системы, будучи основной формой недвижимости: 60 млн. десятин земельной собственности были заложены на колоссальную по тем временам сумму 3,5 млрд. рублей. В «дворянских гнездах» создана и почти вся высокая русская культура.

Стократ большее количество крестьянских хозяйств имело примерно равные по размеру земельные угодья. В среднем на семью приходились 11,37 десятины — 124 сотки, что сплошь и рядом было недостаточно для прокорма.

К началу следующего века крестьяне в Европейской России арендовали у помещиков 37 млн. десятин за совокупную плату 400 млн. рублей. А поскольку в массовом сознании, отвергавшем любые понятия частной собственности, издавна сложилась стройная система представлений: «Земля — Божья, людишки на ней — государевы», то само собой, возникло и стремление избавиться от этой «дани».

Массовые выступления крестьян, которым не могло противостоять уже ничто, начались в марте 1917-го, а к осени того года, по данным Троцкого [Троцкий, 1997, т.2, ч.2], территорией крестьянского восстания становится почти вся страна. Из 624 уездов старой России бунтуют 482, что составило 77 процентов, а без окраин, имевших свои особенности — Закавказья, Сибири, — из 481 уезда в восстание вовлечены девять десятых. Наступает долгожданный «черный передел». В Курской губернии селяне поделили между собой покос, принадлежавший председателю Госдумы Родзянко. Епископ Подольский доносит на самоуправный захват леса, обер-прокурор Священного Синода жалуется на отобрание у Александро-Невской лавры луговых земель. В Нижегородском уезде мужики теснят женский монастырь, косят его луга, разломали заборы и не дают прохода монахиням.