Русская военно-промышленная политика 1914—1917
Шрифт:
Однако при достигнутом на деле уровне готовности страны к военным испытаниям решение правительства о вступлении в войну означало — как показало все последующее — либо отсутствие способности трезво оценить степень риска, либо, как сказал бы П.Н. Милюков, «измену» патриотическому долгу в силу личных карьерных соображений министров и генералов.
Совет министров вполне понимал неготовность к войне. На заседании 10 июля 1914 г.{111} глава землеустроительного ведомства А.В. Кривошеий сожалел, что «программа нашего вооружения не закончена», и сомневался, «способны ли будут наши армия и флот равняться с Германией и Австро-Венгрией. Наши промышленные и культурные достижения, — говорил Кривошеий, — были настолько различны с вышеназванными странами, что для нас невозможно в настоящее время достигнуть даже одинакового уровня с ними». Сухомлинов и морской министр И.К. Григорович подтвердили, что программы не закончены и что не приходится рассчитывать на «превосходство наших сил в случае возникновения конфликта с Тройственным Союзом». Министр финансов П.Л. Барк, уходя с заседания, сказал Кривошеину, что его «чрезвычайно
Оба министра, как и главы военных ведомств, таким образом оценивая результат военно-технической подготовки к грозящему столкновению, подвели катастрофический итог. Оставалось признать, что надвинулся момент, когда за сохранение мира «не могла быть чрезмерной любая цена»{112}, так как грозила «война на уничтожение», едва ли не «гибель цивилизации». Но они удовлетворились выражением бессильного сожаления — «нас все равно заставят воевать» — и “самоуспокоительной демагогией: «Единственная надежда остановить Германию — это спокойная решимость и готовность начать военные действия».
3. РАЗВИТИЕ ВОЕННОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ В 1914–1917 гг.
Производство винтовок
В конце ноября 1914 г. Карла Густава Маннергейма, командовавшего в то время лейб-гвардии драгунским полком, «чрезвычайно удивил» своим пессимизмом командир корпуса В.М. Безобразов. «Скоро нам придется драться просто дубинами», — предсказывал он. И оказался провидцем: летом 1915 г. немецкое командование получало донесения о взятых в плен солдатах, вооруженных только деревянными дубинами. «Из набранной огромной орды номинально в 6 250 000 солдат по меньшей мере треть в начале 1915 г. не могла быть снабжена винтовками»{113}.[25]
Нехватка вооружения, как видно из переписки 26–27 октября 1914 г., вынуждала примириться с высылкой на фронт пополнений «без снаряжения и вооружения» или вооруженных наполовину, а то и на четверть: при 50% вооруженных, полагали в ГУГШ, «приток комплектований пойдет значительно успешнее, так как запас собственно людей внутри Империи очень велик». Начальник ГУГШ М.А. Беляев считал, что «вопрос винтовок» «после снарядов является наиболее острым», а начальник штаба Верховного главнокомандующего Н.Н. Янушкевич писал, что «при настоящих условиях единственно возможным средством пополнения армий является высылка невооруженных… команд»{114}. Месяц спустя царь по поводу нужды в винтовках «дважды в течение двух дней» телеграфировал королю Англии{115}.
Нельзя сказать, чтобы такая нехватка стрелкового оружия была вполне неожиданной. Производство вооружения, развертываемое в соответствии с «Большой программой», должно было достигнуть нужного уровня лишь к 1917 г. К тому же в предвоенные годы на первый план выступило экстренное изготовление отдельных частей винтовки, в миллионах экземпляров, которые подлежали замене, чтобы приспособить имеющиеся ружья к стрельбе остроконечной пулей, и с этой целью в марте 1911 г. ГАУ и Военный совет, находя, что уже созданные запасы винтовок превышают нормы по предстоявшей новой организации армии, решили «постепенно прекратить изготовление трехлинейных винтовок». В 1913 г. ГАУ загружало ружейные заводы работой по «прицелам нового чертежа», «отсечкам-отражателям с подогнутым зубом» и др. деталям трехлинейки «учитывая наивысшую производительность»{116}. В год заводы могли изготовить 800 тыс. прицельных рамок и до 1 млн. отсечек-отражателей, и в таком случае на обновление винтовок требовалось четыре года{117}.
Вместе с тем, как убедилось следствие по делу Сухомлинова и начальника ГАУ Д.Д. Кузьмина-Караваева, с изданием закона 24 июня 1913 г. «было начато рассчитанное на 1913–1916 гг. переустройство заводов для упорядочения и расширения их действия… Война застала заводы в периоде переустройства, и усиленное производство винтовок не могло начаться в ближайшие месяцы»{118}. Совещание, проведенное еще 17 октября 1912 г., пришло к заключению, что на ружейных заводах изношенное оборудование, и «признало настоятельно необходимым» получить разрешение «теперь же» заказать за границей станки, на что и был отпущен 1 млн. руб.{119} Началось также проектирование переустройства заводов, направленное на то, чтобы производство винтовок «было очищено от всех наслоений» и «побочных производств». Но это все были меры, рассчитанные на основе предположения о длительном запасе времени до начала войны. Из 15 850 000 руб., предоставленных в распоряжение Военного министерства законом 24 июня 1913 г. «на оборудование» артиллерийских заводов, 1,3 млн. пришлось на Тульский завод, 4 млн. — на Ижевский и 1,4 млн. — на Сестрорецкий. В 1913 г. полагалось только приступить к переоборудованию (из всей суммы употребить 712 тысяч){120}, а на полное развитие этой операции отводились последующие годы.
Как свидетельствовало ГАУ, имевшийся к началу войны запас винтовок (4120 тысячи) «с первых же дней войны оказался недостаточным для снабжения вновь формируемых войсковых частей и пополнения текущего расхода». По причине общих финансовых затруднений размер запаса был установлен Мобилизационным комитетом в 1910 г. с понижением — таким, что новая норма военного времени
В середине февраля 1915 г. Ставка определяла потребность фронта в размере 1 млн. ружей немедленно, единовременно и затем по 100 тысяч ежемесячно. 23 мая 1915 г. ежемесячная потребность была установлена уже в 200 тысяч, то есть 2,4 млн. в год, и на этом уровне исчислялась и далее. Как заявило в Думе 30 марта 1916 г. Военное министерство, необходимо «придерживаться уже выяснившейся на основании опыта текущей войны потребности в выпуске ежемесячно по 200 тысяч винтовок»{125}.
На совещании по вопросу о ружейных заводах 14 апреля 1915 г. сообщалось, что совокупную производительность всех трех заводов намечено довести до 950 тысяч в год, «путем их расширения», к 1 января 1916 г. «Дальнейшее же увеличение производства винтовок в России желательно достигнуть устройством новых заводов». Но Беляев указал на недостаточность такого увеличения: «100 тысяч в месяц это минимум. Ежемесячная убыль людей 300 тысяч, 10 тысяч в день. Чтобы иметь 1/3 вооруженными — получилось 100 тысяч». Представитель Министерства финансов В.В. Кузьминский поинтересовался: «Нельзя ли развить дальше существующие заводы?» Начальник Канцелярии Военного министерства А.С. Лукомский ответил: «Дальнейшее развитие граничит с новым заводом». Как пояснил представитель ГАУ А.А. Якимович, раньше «предполагалось, [что] казенные заводы [дадут до] 500 тысяч. Были отпущены средства на расширение помещения, но пришлось остаться в тесноте… дальше расширять невозможно (территория, управление)». Совещание признало, что «единственным выходом… является безотлагательная постройка нового казенного ружейного завода производительностью не менее 450 тысяч винтовок в год с одновременным устройством нового сталелитейного завода для надлежащих отливок, при общей стоимости таковых [заводов] в 56 млн. руб.»{126} Для трех старых ружейных заводов в США был сделан через фирму «Ремингтон» заказ на новые станки (еще на 1 млн. долларов), изготовление их заканчивалось осенью 1916 г.{127}
На протяжении 1915 г. из-за границы удалось получить 1 316 152 винтовки, русские заводы изготовили и исправили 854 654 штуки. «Отсюда видно, — писал позднее генерал-оружейник А.П. Залюбовский, — что в 1915 г. заграничный рынок… сыграл существенную роль», так как 60% поступивших ружей были иностранных образцов{128}. На союзнической конференции в Шантильи 7 декабря 1915 г. потребность русской армии в заграничном снабжении винтовками была заявлена Ставкой, по существу, в прежнем размере: 1,2 млн. единовременно и затем по 200 тысяч ежемесячно{129}. Осенью 1915 — в начале 1916 г. недостаток винтовок все еще «ощущался в действующей армии весьма остро» (Беляев). Тогда поступило от союзников 1150 тысяч винтовок разных типов (Ветерли, Гра, Гра-Кропачек, Лабеф и еще 200 тысяч японских). Тем не менее при обсуждении плана наступательных действий, состоявшемся на совещании в Ставке под председательством Николая II 17 февраля 1916 г., несмотря на грозные слова командующего Западным фронтом о «громовом ударе» «могучим молотом», все же Северный фронт, которому, казалось бы, отводилась в этом наступлении главная роль, жаловался, что не в состоянии обеспечить укомплектование своих войск. «Люди есть, но нет достаточного вооружения, — доложил П.А. Плеве. — Предполагалось, что 12-я армия получит винтовки японские, а 5-я покроет недостачу ружей за счет 12-й. Все это, по нашим расчетам, можно было исполнить в половине февраля, но получение японских винтовок замедлилось». Между тем Ставка возлагала надежды именно на живую силу. «Раз не имеем такой могучей артиллерии, как наши союзники, то придется брать количеством пехоты», — сказал начальник штаба Верховного главнокомандующего М.В. Алексеев{130}.
Ссылаясь на изменившийся характер военных действий (стабилизация фронта после отступления), бывший начальник ГУГШ Беляев утверждал, что это якобы «сразу коренным образом изменило положение вопроса» о ружьях, он «утратил совершенно свою остроту»{131}. По его словам, положение еще улучшилось в 1916 г. вследствие ряда факторов, включая рост производства в России, прекращение утраты ружей бегущими частями на поле боя, использование австрийских трофейных винтовок, взятых на Юго-Западном фронте, наконец, «столь долго ожидавшееся поступление в Россию винтовок с завода «Ремингтон», первоначально в количестве 25 тысяч в месяц». В результате образовались в действующей армии «уже весьма хорошие запасы», а в запасных батальонах удалось «значительно понизить некомплект».