Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава
Шрифт:
Тутраканские русы, конечно, испытывали сильное болгарское влияние — политическое и культурное. Последнее видно, например, из того, что Константин Багрянородный воспроизводит имя Ольги с его болгарского варианта — Эльга (болгарское Ельга). Можно предположить, что Ольга в отрочестве была отдана на воспитание ко двору болгарского архиепископа в Плиску/Плесков, откуда она затем и была «приведена» в Киев в качестве невесты Игоря.
В заключение обратим внимание на то, что Ольгин сын, Святослав, в полном сознании своего права, продолжал считать болгарский Дунай «своей» землей: «Не любо ми есть жити Кыеве, хощю жити Переяславьци в Дунае, яко то есть среда [середина] земли люеы...» [108] Очевидно, что для Святослава низовья Дуная могли быть «серединой его земли» только в силу наследственных прав на эту территорию, перешедших к нему от Ольги. В рассказе Константина Багрянородного о ежегодном плавании киевских русов в Царьград между прочим говорится, что, миновав дельту Дуная, они уже «не боятся никого» — то есть, как следует из смысла фразы, не только печенегов, но и болгар. Источники не сохранили указания на заключение в первой половине X в. союзного русско-болгарского договора, наличием которого пытались объяснить это место в сочинении Константина [109] . Зато женитьба Игоря на тутраканской княжне, прямо или косвенно подтвержденная сразу несколькими свидетельствами, отлично проясняет дело, исчерпывающе отвечая на вопрос, почему послы и дружинники киевского князя чувствовали себя в «русской» (дунайской) Болгарии как дома.
108
Особенно абсурдно эта фраза звучит при «норманнской» трактовке происхождения древнерусского государства.
109
См.: Литаврин Г.Г. Древняя Русь, Болгария и Византия в IX— X вв. // IX Международный съезд славистов. История, культура, этнография и фольклор славянских народов. М., 1983. С. 73—74.
Наиболее дальновидные историки и прежде отмечали, что «с точки зрения исторической вероятности привод жены к Игорю из болгарского города Плискова понятнее, чем появление Ольги из Пскова, о котором более ничего не известно в X в.» [110] Действительно, «болгаро-русское» происхождение Ольги становится совершенно ясным в свете главного направления русской экспансии в конце 30-х — начале 40-х гг. X в. Укрепление позиций киевских русов в Северном Причерноморье и поиск жены для Игоря во Пскове — политический абсурд. Но овладение устьем Днепра и женитьба на болгарской «русинке» — звенья одной цепи.
110
Тихомиров М.Н. Исторические связи русского народа с южными славянами с древнейших времен до половины XVII в. // Тихомиров М.Н. Исторические связи России со славянскими странами и Византией. М., 1969. С. 107.
Сват князя Игоря
Остается сказать несколько слов о человеке, сосватавшем Игорю тутраканскую княжну. Кандидатура вещего Олега, разумеется, отпадает. Вместо него, казалось, логично было бы указать на Свенгельда. Однако сделать это мешает совершенное неведение источников о каких-либо прочных связях киевского воеводы с тутраканскими князьями и Ольгой. В этом отношении чрезвычайно показательно «выпадение» Свенгельда (после мести Ольги «древлянам») из всего многолетнего периода Ольгиного правления. К тому же никакого другого имени Игорева свата, кроме Олега, летописи не называют.
Все это позволяет предположить, что действительный почин в этом деле принадлежал Олегу II. Возможно, Тутракан входил в число «русских градов», в которых сидели «великие князья под Олгом сущи» — это, кстати, хорошо объясняет высокий социальный статус Ольги в иерархии «русских архонтов», так как, по всей видимости, она носила титул княгини или даже великой княгини. Посредничество «великого и светлого князя» Олега II в заключении брачного договора между двумя подчинявшимися ему великокняжескими домами — киевским и тутраканским — выглядит вполне естественным.
Кроме того, есть основания говорить о родственных связях Олега II с тутраканскими князьями. Моравские летописи утверждают, что он приходился Ольге двоюродным племянником. Это сразу заставляет вспомнить загадочного «анепсия», которого Константин Багрянородный поместил в списке Ольгиного посольства 957 г. вторым, сразу после самой княгини, «архонтиссы Росии». Термином «анепсий» греки обозначали кровного родственника. Согласно моравским известиям, после смерти Игоря Олег II вернулся в Киев и был благосклонно принят вдовой погибшего князя. Таким образом, и со стороны хронологической достоверности его присутствие в 957 г. на приеме «Эльги Росены» в константинопольском дворце в качестве родственника русской княгини вполне вероятно.
Если наши соображения верны, то напрашивается вывод, что в конце 930-х гг. Олегу II понадобились дополнительные средства укрепления своего влияния на Игоря. Причиною для беспокойства было конечно же вступление князя-отрока в возраст «мужества». Игорь перешагнул порог совершеннолетия, и «светлый князь» принял меры к тому, чтобы крепче привязать к себе конкурента, женив его на своей родственнице. Дальнейший ход событий показал, что на этом политические ресурсы Олега были исчерпаны. Так или иначе, раньше или позже соперничество моравских и киевских русов за власть над Русской землей должно было решиться в пользу Игоря и его рода. Неожиданная катастрофа ускорила неизбежную развязку.
Глава 5
КОНЕЦ ДЕРЖАВЫ «СВЕТЛЫХ КНЯЗЕЙ»
Византийско-хазарский конфликт
В 939 г. Русская земля оказалась вовлечена в византийско-хазарский конфликт в Северном Причерноморье.
В начале 30-х гг. X в. отношения между Византией и Хазарией приняли неприкрыто враждебный характер. Общей для обеих стран арабской угрозы больше не существовало, а вместе с ее исчезновением истаяла и та почва, на которой только и было возможно их временное сближение. Собственные интересы Византии и Хазарии в Северном Причерноморье были прямо противоположны. Безопасность крымских владений всегда рассматривалась имперскими властями как насущная, а порой и первоочередная внешнеполитическая задача. Таврические области были необходимы Византии одновременно и для контроля над акваторией Черного моря, и для оказания военно-политического давления на варварские народы Северного Причерноморья; кроме того, по свидетельству Константина Багрянородного, на Таманском полуострове и в Адыгее находились «многочисленные источники, дающие нефть» — важнейшую составную часть «греческого огня». Официальное принятие Хазарией иудаизма вносило в политические распри заметный оттенок религиозного противоборства.
В борьбе с каганатом Византия прибегла к своей излюбленной тактике войны чужими руками, натравив на Хазарию соседние племена и народы. В 932 г. по просьбе императора Романа I Лакапина [111] в набег на северокавказские земли каганата отправились аланы. Однако они потерпели поражение, и по настоянию хазар аланский князь должен был удалить из Алании византийских миссионеров. Спустя несколько лет «злодей Романус», как называет византийского правителя еврейский автор Кембриджского документа, возбудил жестокое преследование иудеев в самой империи. Византийские евреи толпами хлынули в сопредельные страны. «Это произошло потому, — объясняет Масуди, — что правящий ныне византийский император Арманус [Роман I] принуждал всех евреев своего царства к принятию христианства. Многие евреи удалились вследствие этого из Византийского царства в Хазарскую землю». В Хазарии поступок Романа оценили как недружественный акт. В ответ на преследование единоверцев хазарский царь (бек) Иосиф обрушил гонения на христиан, уничтожив, по свидетельству Кембриджского анонима, «многих необрезанных». Тогда, говорит тот же источник, «злодей Романус послал большие дары Х-л-го, царю Руси, подстрекнув его совершить злое дело» — напасть на хазар.
111
В 919 г. законный василевс ромеев Константин VII Багрянородный, 14-летний сын умершего императора Льва VI Мудрого, женился на Елене, дочери влиятельного вельможи Романа Лакапина, и присвоил тестю вначале титул василеопатора («отца императора», регента), а затем венчал его как кесаря и соправителя. С 920 по 944 г. Роман Лакапин фактически замещал на троне Константина VII. В 921 г. он сделал своим соправителем старшего сына Христофора (ум. в 931 г.), а в 924 г. соправителями Романа стали и два других его сына — Стефан и Константин.
Обращение Романа I к Олегу II говорит о том, что именно его Византия рассматривала как легитимного правителя Руси. Это и естественно, поскольку он был прямым наследником вещего Олега, с которым империя в 911 г. заключила договор о «непревратной любви». Непосредственных политических обязательств стороны тогда на себя не взяли. Но знаменитый щит, повешенный Олегом на царьградских вратах, остался символом того, что вещий князь с этих пор объявил себя военным союзником Византии [112] . Империя вспомнила об этом уже в 924 г., когда болгарский царь Симеон с огромным войском осадил Константинополь. Чтобы спасти столицу, Роман I, по свидетельству Константинопольского патриарха Николая Мистика, призвал на помощь всех задунайских варваров — русов, венгров, печенегов, аланов. «Мощное нашествие, насколько я могу судить, готовится или уже готово императорскими стараниями против вашей державы и твоего народа, — писал Николай Симеону, — поскольку росы, а с ними печенеги, еще аланы и западные турки [венгры] — все единодушно настроены идти войной на тебя... Знай же, говорю снова, — если я что-нибудь понимаю относительно императорского предприятия, поднятого против вас, — что вся эта масса народа, собравшегося для вашей погибели, и турки, и аланы, и печенеги, и росы, а также другие скифские племена, не остановятся, пока не уничтожат вконец весь народ болгаров».
112
В символике народов средневековой Европы щит символизировал защиту, покровительство. В древнерусском языке имелось слово «победница» со значением «заступница» (см.: Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX—XII вв.). М., 1999. С. 365—366).
Антиболгарская коалиция, впрочем, так и не состоялась, но угроза подействовала, и Симеон пошел на мировую.
И все же это обращение византийского правительства к русам было скорее жестом отчаяния, нежели обдуманным политическим шагом [113] . По большому счету византийская дипломатия не принимала Олегову Русь в расчет при создании благоприятных для империи политических комбинаций в Северном Причерноморье. И вот появление в 930-х гг. киевских дружин в устье Днепра и в горном Крыму наконец-то заставило константинопольских политиков учесть эту новую силу, дабы использовать ее в своих интересах. Богатые подарки, отправленные Романом Олегу II, должны были подтвердить, что «любовь» византийских императоров к «светлым князьям русским» за эти годы нисколько не охладела.
113
Правда, от византийских писателей имеем известие, что в 935 г. отряд русов в 415 человек участвовал на стороне империи в войне против лангобардов. В том же году 700 русов сопровождали протоспафария Епифания в его дипломатической поездке к Гуго Провансальскому, а годом раньше такое же количество русов присутствовало на переговорах патрикия Косьмы с лангобардами. Но лишь небольшая часть из них могла принадлежать к державе «светлых князей» (Карпатской и Киевской Русиям). Большинство этих «русских» наемников, по определению Константина Багрянородного, были «франками», то есть выходцами из славянского Поморья и дунайской Русамарки — областей, находившихся под непосредственной юрисдикцией восточнофранкской империи Каролингов или входивших в сферу ее влияния.