Русская жизнь. 1968 (май 2008)
Шрифт:
– А почему вы покинули армию?
– Когда я второй раз приехал в отпуск, мне очень понравилась одна барышня. И я уже тогда был в форме летчика - черные брюки, шапочка специальная, кожаная куртка, погоны с пропеллером. Это такая амуниция, которая всех барышень побеждала. Я пять дней побыл и уехал назад. Когда мы были под Краковом, началось страшное отступление. И вот мы получаем приказ, что надо приехать в Москву летчику, чтобы познакомиться с новыми аэропланами, которые нам дадут. Этот летчик взял меня с собой. Он летал на французском аэроплане «Нипор». На «Нипор» мы сели, закрутились и упали. У меня всякие синяки и маленькая рана была, у летчика лоб был побит. И тут что-то случилось с моей грыжей. У меня грыжа была
– А сравнивая русскую авиацию того времени и немецкую, что вы можете сказать?
– У немцев авиация была намного лучше. Мы совершенно случайно сбили с земли два немецких аэроплана. Весь отряд начал стрелять, и кто-то случайно попал в резервуар бензина. 150 человек стреляло, одна пуля попала. И они спокойно спустились на наш аэродром. Милые парни. Австрийцы.
У нас были такие рыцарские отношения. Это было в 1915 году. На Рождество, когда мы были в Австрии, они нам скинули корзину с подарками: коньяк, шоколад, пряники. Они низко очень спустились, никто и не подумал их трогать, запаковали это в солому, чтобы при ударе ничего не разбилось. А мы им посылали куличи, пасху. Если кто-нибудь из наших не возвращался, то на другой день нам скидывали записку, что с ним сделалось - убит, попал в плен или ранен. Часто даже было так, что от него самого письмо по-русски. Все это выполнялось очень аккуратно. У нас не было оружия, и даже если встречались в воздухе, руками приветствовали друг друга. Каждый выполняет свои обязанности.
И вот, когда мы сбили этот австрийский аэроплан, оба летчика спланировали на наш аэродром, и мы такой кутеж, такой пир с ними устроили! Мы их 24 часа от себя не отпускали вместо того, чтобы сразу отвести в штаб. Кое-кто из офицеров понимал по-немецки. Они нам рассказывали, что у них делается, и мы им рассказывали. Пили, ели, а на другой день чуть не целовались, когда отвезли их в штаб. Отношения тогда были совсем другие.
Таким образом мы увидели их аппараты, насколько они лучше наших. Может быть, мы получали не последние модели французские, потому что уже тогда французская авиация была гораздо лучше немецкой. У нас были полеты всего на три часа, у них - на пять часов. Мы могли поднимать очень маленький груз: можно было взять бомбу в 25 кило, или две бомбы по 10 кило, или пять маленьких по 5 кило. Они могли брать бомбу в 45 кило. А кроме того, когда они над нами летали, то планировали лучше нас, выше нас могли летать. Нам нужно было подыматься чуть ли не 40 минут, чтобы достигнуть высоты в 1000 метров!
Пока я жил в отряде, я домой не писал, что я летаю, я там жил будто бы только в качестве шофера. А то, что я занимаюсь фотографией, так это как любитель. И вот однажды фельдфебель должен был получить отпуск и ехать в Киев. Я ему дал поручение зайти к родителям и кое-что мне привезти. Он решил, что должен мне доставить удовольствие. А самое большое удовольствие - это выставить меня как героя. А родители думали, что раз фельдфебель, Сашенькин начальник, то надо его хорошо принять. И вот его усаживают за стол, дают ему водку, закуску, и он рассказывает, как я хорошо живу с офицерами, в полном тепле. А мать спрашивает: «А что, он летает?» - «Как же, они такие храбрые, они каждый день летают!» У моей матери сделался сердечный приступ, от которого она почти уже не оправилась. Она в 1917 году умерла. Это услуга, которую он мне оказал.
Я вернулся обратно в отцовское дело и занял то место, которое оставил, когда ушел на войну.
Мы были страшно настроены против правительства, которое в буквальном смысле саботирует войну, не умея создавать те условия, которые нужны для снабжения армии и населения продовольствием. Началось движение общественной организации Городов и Земств, которые создали военно-промышленный комитет, а он организовал производство для военных надобностей во всех мастерских. У отца на ювелирной фабрике
– В чем изменилась ваша жизнь вследствие Февральской революции?
– Деятельность отца ни в чем не изменилась. Он, как купец первой гильдии, имел все права, а так как он очень энергично занялся доставкой военных предметов, то тоже имел некоторые привилегии, которых другие не имели.
Я тогда жил в Киеве и в этих правах особенно не нуждался. У отца в Киеве я имел право жить и как сын, и как его поверенный. А когда случилась революция, я себя почувствовал еще больше на ногах, я мог поехать к брату в Москву, чего раньше не мог. У всех нас был вздох облегчения: вот, наконец, начнется какой-то порядок, какая-то жизнь. И когда в июле 17-го года Керенский подавил выступление большевиков, но недостаточно энергично, мы не понимали, что это конец Временного правительства. Мы думали, что Временное правительство правильно действует, хочет постепенно произвести реформы, хорошенько все обдумать, раньше, чем дать землю крестьянам.
Мы тогда совершенно не понимали, что единственное средство спасти Россию - это сейчас же старое все уничтожить, уничтожить привилегии дворянства. И высшие политические деятели этого не понимали. Я уже в Париже был в большой дружбе с Маклаковым, об этом с ним говорил, и с Переверзевым. Никто не понимал - ни Керенский, ни Маклаков, ни Милюков. Каждый думал, что он сможет удержать.
Когда было отречение Государя, это был общий такой восторг всего населения, всех слоев. Все целовались на улице. Моя мать, старая больная женщина, в феврале 17-го года вышла на мороз, на балкон, без пальто, нашла где-то красную тряпку и в восторге ее повесила на балкон. Старая полуграмотная еврейка уже так была заражена этим настроением освобождения от рабства, от безалаберности, от бесхозяйственности, от убожества этой власти.
А потом увидели, что беспорядки продолжаются, энтузиазм немножко спал, и когда в октябре был большевистский переворот, мы думали, что это временно. Люди думали, что дальше Петрограда это не пойдет, и уезжали в Москву. Когда это пришло в Москву, ехали в Киев. В Киеве это было царство радости: мы здесь организуемся и зададим этим босякам, которые там, в Москве, в Кремле устроились. Тем более что приезжали люди и рассказывали, какие у них беспорядки, какая ходит красная армия с палками и охотничьими ружьями, без всякой формы. С фронта ужасные сведения приходили: солдаты бросали фронт, приезжали к себе в деревни без всякого разрешения на крышах, на чем угодно, чтобы забрать землю, что сосед не забрал.
А в феврале 18-го года большевики во главе с подполковником Муравьевым начали наступать на Киев. Защита города продолжалась 15 дней. Потом начался обстрел Киева артиллерийскими батареями, которые они установили по ту сторону Днепра. На улицах тоже часто шла перестрелка. Мы жили на горе над Днепром, и снаряды шли прямо в наш квартал, все окна у нас были выбиты. Чтобы не мерзнуть, мы их матрасами закрывали.
И как раз в такой момент, когда невозможно выйти на улицу, жена начинает рожать. Все прятались в погреба, а куда я ее понесу в погреб? Я поехал за доктором, а он боится выйти из дому. Мы с тестем его буквально силой посадили на извозчика и привезли к нам домой.
В соседний дом попал снаряд, дом загорелся. Потом снаряд попал в нашу кухню. Так под обстрелом и родилась старшая дочка.
Когда большевики вошли в город, к отцу в 10 вечера пришел офицер-большевик с двенадцатью матросами требовать ключи от магазина, от фабрик и от всех касс. Они велели старшему приказчику открыть мастерскую и магазин, открывали кассы, и когда он видел, что она полная, забирали себе ключи. Потом большевик велел запереть помещение и прийти к нему в штаб на следующее утро. Это был поручик Ремнев.