Русская жизнь. 1968 (май 2008)
Шрифт:
Когда в фотохронике какого-то из последних маршей несогласных она увидела транспарант - «1968-2008: за нашу и вашу свободу!», ей, конечно, было очень приятно, хотя, если быть точным, это был не совсем тот лозунг, который она написала на куске ватмана перед демонстрацией на Красной площади в августе 1968 года. «Это была не ошибка, мы прекрасно знали, как звучал классический лозунг польских повстанцев, но я специально написала: „За вашу и нашу свободу!“, - поставила „вашу свободу“ на первое место, потому что в тот момент, когда все только-только случилось, чужая свобода важнее. Все очень просто - без чужой свободы и своей не будет, а если мы поставим свою свободу на первое место, тогда не будет ни своей, ни чужой». Я спросил, чью свободу она поставит на первое место сегодня - нашу или чью-то еще; вопрос казался мне риторическим, и я уже приготовился записывать монолог среднестатистического российского оппозиционера, но вместо этого Горбаневская стала перечислять - «туркменов, узбеков, белорусов, кубинцев, лаосцев, китайцев, вьетнамцев, тибетцев - да много чья свобода нуждается сегодня в защите. Тот же Тибет - он на всех произвел такое впечатление, что все забыли о самом Китае, а ведь там сидят в
II.
Из Советского Союза Наталья Горбаневская уехала через семь с половиной лет после той демонстрации на Красной площади - в декабре 1975 года, как сама говорит, «обыкновенным путем»: израильская виза, полтора месяца в Вене и только потом Париж. Восемнадцать лет на улице Гей-Люссака окнами на ту мостовую, на которой весной шестьдесят восьмого появились первые баррикады. Зимой семьдесят шестого баррикад, разумеется, никаких уже не было, данные соцопросов свидетельствовали о том, что молодежь снова предпочитает в 18-20 лет жить с родителями, а не самостоятельно, левые настроения почти вышли из моды, и Наталья Горбаневская со своим антикоммунизмом чувствовала себя в бывшей столице левого протеста вполне комфортно. «Вы учитывайте, - поясняет она, - что французские коммунисты - это та же КПСС, хоть они и числились еврокоммунистами. Совершенно непрошибаемые люди, мне не очень нравилось с ними разговаривать. Я вообще всегда старалась держаться подальше от коммунистов, хоть они, конечно, и жертвы заблуждения в большинстве своем». И даже на вопрос, стала бы она защищать коммуниста, оказавшегося за решеткой из-за убеждений, она, хоть и ответила утвердительно, но оговорилась: «Но только если его посадили не за антиконституционную деятельность».
То есть не стала бы защищать, чего уж там.
III.
Когда прошлой осенью Наталья Горбаневская и Владимир Буковский проводили совместную презентацию своих книг - «Полдень», «И возвращается ветер» соответственно - Буковский сказал: «Нам бы в те годы интернет! Лет на двадцать раньше советскую власть свергли бы», - и Горбаневская с ним согласна - она активный ЖЖ-юзер, внимательно следит за приключениями активистов либеральных молодежных движений и радуется за них, а когда кто-то говорит об их малочисленности, обижается: «Даже если соберется двести человек, это очень много. Мы о таком только мечтать могли». И вспоминает какого-то своего приятеля, бывшего зека, который во время очередной встречи в «Мемориале» сказал ей: «Сейчас, конечно, со свободой все плохо, с демократией в десять раз хуже, чем со свободой, но почему-то есть ощущение, что все с какой-то точки сдвинулось, стало легче дышать». С этим Горбаневская согласна - как же, в ЖЖ каждый день пишут о каких-нибудь пикетах или акциях протеста. Ей кажется, что вот-вот нечто произойдет, но я считаю иначе. По-моему, оппозиционеры из ЖЖ находятся в такой же ситуации, в какой находились бы советские диссиденты, если бы власти вдруг разрешили легально издавать и продавать в киосках «Хронику текущих событий»: широким массам все равно, зато - иллюзия свободы. Горбаневская перебивает: «Хорошо, представим, что „Хроника“ продается в киосках - даже если тиражом тысяча экземпляров или даже двести. Что это значит? Это значит, что за „Хронику“ никого больше не сажают. Это значит, что „Хронике“ уже не о чем и не о ком писать. Если бы „Хроника“ продавалась в киосках, это была бы уже совсем другая страна».
До такого коварного способа уничтожения «Хроники текущих событий» КГБ, однако, не додумался, предпочитая более консервативные методы. Горбаневская вспоминает, как чекисты вызывали людей, работавших над «Хроникой», и говорили им, что если выйдет очередной номер издания, за решеткой окажется кто-нибудь из диссидентов, не участвовавших в создании «Хроники» - что-то вроде взятия заложников. Накануне выхода двадцать восьмого номера в 1972 году потенциальным заложником оказался Анатолий Якобсон, который незадолго до этого по личным обстоятельствам отказался редактировать «Хронику». Рисковать Якобсоном диссиденты не решились - выпуск бюллетеня прервался на полтора года, при этом «в стол» сделали три номера, которые были представлены западным журналистам на специальной пресс-конференции в мае 1974 года, уже после эмиграции Якобсона. «Он уехал в Израиль, устроился там на работу, преподавал, полюбил Израиль, но у него была просто бешеная ностальгия, он очень тосковал и покончил с собой. Я часто после этого думала, может быть, в лагере ему было бы лучше? Не знаю. Сережа Ковалев, который был за прекращение издания, потом тоже говорил, что мы, может быть, ошиблись. Я не знаю».
IV.
В ноябре 1983 года арестовали Юрия Шихановича, и «Хроника» прекратила свое существование - 65-й номер так и не вышел. У Горбаневской была подруга, которая вместе с мужем занималась фотокопированием «Хроники» и других самиздатовских материалов. Через несколько лет, когда Шиханович был уже на свободе, эта подруга встретила его на улице и призналась: «Когда вас посадили, я облегченно вздохнула». «Я тоже облегченно вздохнул, когда меня посадили», - ответил Шиханович.
«Сейчас почему-то принято говорить, что с приходом к власти Андропова диссидентское движение пошло на спад, как будто бы оно само на спад пошло. Не на спад, а удушили его! В конце семидесятых и начале восьмидесятых репрессии были жесточайшие, массу людей забирали по второму разу, а когда тебя забирают по второму разу, тогда и срок больше, и режим уже не строгий, а особый, а когда Андропов генсеком стал, он ввел статью, по которой за нарушения лагерного режима могли не только посадить в ШИЗО, а просто добавляли срок до трех лет, то есть за два или три замечания человек мог поехать по окончании срока не домой, а в другой лагерь, уже к уголовникам. И еще в эти годы стало много смертей в лагерях - не от голодовок, а просто болезни, неоказание медицинской помощи и так далее».
Горбаневская говорит о «временах Андропова», потом спохватывается: «Хотя, конечно, эти времена сразу начались, как только он в КГБ пришел, в шестьдесят седьмом. Психиатрические репрессии, например, начали применяться при Хрущеве, но при Андропове сделались массовыми».
V.
Психиатрические репрессии, или карательная психиатрия, - кому о них еще рассказывать, как не Наталье Горбаневской, одной из самых известных жертв андроповских психушек. Когда в 1977 году в Гонолулу был знаменитый Всемирный психиатрический конгресс, Горбаневская уже жила во Франции, и французские участники конгресса показали ей историю ее болезни, вопреки всем врачебным тайнам обнародованную советской стороной. «Французы меня позвали, и мы вместе с ними все это читали. Знаете, когда анамнез психиатрического заболевания начинается с формулировки: „Не будучи замужем, родила двоих детей“, - это во всех странах смешно. Дальше написано: „Судьба детей ее не интересует“, - это ладно, это может быть их мнением, Бог с ним. Но больше всего я обиделась, когда прочла о себе: „Говорит монотонно“. Знаете, у меня сегодня голос простуженный, но его и сейчас монотонным назвать нельзя, согласитесь. Это вообще последнее, что обо мне можно сказать! Даже когда я стараюсь себя сдерживать, монотонно я говорить не могу. И еще интересный момент. Считается, что шизофрения подавляет либо волю, либо интеллект, либо эмоции. Что подавлено у меня? Интеллект сразу отпадал - книгу написать, „Хронику“ делать - как тут без интеллекта. Воля? Но я работала на нескольких работах, перевела два толстенных тома Истории эстетики Татаркевича, - то есть с волей тоже все в порядке. Остаются эмоции, и вот поэтому в анамнезе написано про детей и про монотонную речь, и ни слова не написано о стихах. Я-то думала, что они меня как раз станут спрашивать - А вы действительно думаете, что вы поэтесса?
– и я собиралась скромничать, чтобы мне не пришили манию величия. А стихи, оказывается, противоречили их диагнозу - эмоциональной уплощенности. Уплощенность - это от слова „плоский“».
VI.
Своим главным врагом из тех времен Горбаневская называет Даниила Романовича Лунца, на первой психиатрической экспертизе, после демонстрации 1968 года (диагноз тогда был: «Возможность вялотекущей шизофрении не исключена»), он был членом комиссии, а на повторной, через три года - председателем. «Он мне очень активно свой интеллект показывал. На первой экспертизе спросил - а вы Вагнера любите? Я ответила - нет. Он: а кого любите? Я говорю - Моцарта, Шуберта, Прокофьева, а сама думаю, чего это он? Уже когда Валерия Новодворская рассказала мне, что с ней он разговаривал о французской поэзии (она, конечно, таяла от этого), я поняла - это он просто хотел показать, какой он умный». Разговор про композиторов продолжения не имел, зато каждый раз, разговаривая с Горбаневской, Лунц говорил ей: «Вы занимались самиздатом», - и Горбаневская вспоминает, что, произнося слово «самиздат» (а не «клеветнические материалы»), он раздувался от самоуважения«. Когда Горбаневскую судили (»На суде меня не было, потому что мы психи, и суд имел право нас вызывать на заседание, но никогда этим правом не пользовался«), ее адвокат Софья Калистратова (собственно, это рассказ с ее слов) спросила Лунца, каковы симптомы вялотекущей шизофрении, которую Лунц диагностировал Горбаневской после второй экспертизы. Психиатр ответил: «Она страдает такой формой шизофрении, у которой очевидных симптомов нет». Тогда адвокат спросила, почему при отсутствии очевидных симптомов комиссия настаивает на принудительном лечении Горбаневской в больнице не общего, а специального типа. «В спецбольнице стены помогают», - ответил Лунц.
«Он был страшный циник, прожженный совершенно», - говорит Горбаневская и пересказывает очередной разговор с Лунцем - он спрашивал, понимает ли она, что больна, и она отвечала, что понимает (необходимое условие для того, чтобы зафиксировать излечение), а на вопрос о симптомах ничего не могла ответить, но он и не настаивал. «Признать себя больной - это была программа-минимум, я не осудила ни демонстрацию, ни самиздат, но если скажешь, что ты здоров, это почти гарантированная вечная койка. Это же не лагерь, срока нет - сидишь, пока не вылечишься».
VII.
Мы разговаривали с Натальей Горбаневской, пока у нее на кухне жарились котлеты. Разумеется, мы заболтались, и после интервью котлеты нам пришлось есть сильно подгоревшими - самой хозяйке, мне, фотографу и моей приятельнице Насте, которая и привела нас к Наталье Горбаневской.
Три года назад Настя, еще школьница, проникшись новостями из оранжевого Киева, взяла пакет с мандаринами и принесла их к подъезду главного офиса ФСБ на Лубянке - берегитесь, мол, революция близится! Девушку увели в здание, какой-то офицер провел с ней долгую профилактическую беседу, потом она написала об этом в ЖЖ и стала, может быть, самой знаменитой из молодых оппозиционных активисток (например, ее портрет вместе с портретами Эдуарда Лимонова и Гарри Каспарова был напечатан в первых агитброшюрах движения «Наши»). Сейчас, три года спустя, она работает во вполне лояльном, почти придворном издательском доме, пишет заметки о потребительском рынке. Из этой биографии диссидента двухтысячных, сравнив ее с биографией Горбаневской, диссидента шестидесятых, вполне можно было бы вывести какую-нибудь мораль, что-то вроде - как сильно изменилась Россия за сорок лет, и так далее. Но любая формулировка насчет изменившейся России, мне кажется, прозвучала бы фальшиво. Россия не изменилась, просто в России теперь нет диссидентов.