Русская жизнь. Август (август 2008)

Коллектив авторов

Девочка мне нравилась. Я ее, желтоволосую, видел и раньше, на велосипеде. Высокая, костлявая. Всегда у ее колеса бежала собака породы мастиф, путаясь в слюнях. А сейчас девочка выехала мне наперерез без собаки. Мы чуть не столкнулись и спешились. Вряд ли мы заговорили бы когда-нибудь, если бы не дорожный эксцесс.

–  Ух ты, - сказала она, ступив двумя босоножками на землю, но крепко держась за руль.
– Извиняюсь.

Я, небрежно отставив велосипед за левый бок и придерживая его одной рукой, растянул губы

нервно:

–  А где твоя собака?

–  Собака? У бабушки в Москве. А откуда ты ее знаешь?

–  Видел вас.

–  И я тебя видела.

Это были смущенные реплики, которые колебало счастье спасения, - чуть-чуть - и мы бы столкнулись, и погребли друг дружку под велосипедами. У Жанны (так она назвалась, мы уже гарцевали на велосипедах, то есть медленно катили) была короткая стрижка, розовые шорты и черная футболка с диснеевским утенком. Светлые глаза. Ей было двенадцать, на год старше меня и выше на полголовы, но одета она была в сладкие тряпочки, уместные для девятилетней.

–  Я за арбузом, а ты?

–  На станцию. Папу встречать.

–  По дороге, - сказал я, улыбаясь снова.

–  Че ты подмигиваешь?

–  Погода хорошая.

–  Ага. Дожди так долго шли. Нас собака достала, вся грязная. Кусок грязи. Из бочки ее поливали, она еще хуже стала. Мама ее в Москву отправила - хоть отмоется нормально. Классно, что все высохло, скажи? Скоро моя Тина вернется, моя лапочка!… Она у нас добренькая, мышку не обидит. Даже не гавкает. Она мое золото! Больше всех ее люблю! А чем ты на даче занимаешься?

–  Книжку читаю. «Война и мир». Дождь был, я все отсюда рвался. У радио сидел, переживал. Такие события! Праздник, да? Коммунистов победили. Ты знаешь?

–  Ну да, - она поскучнела.
– Папа говорит: теперь плохо будет.

–  Я даже флаг из простыни сделал. Акварелью покрасил. И на магазине нацепил.

–  Так это ты?

–  Я!

–  Это папа мой сорвал. Говорит, я бы руки поотрывал тому, кто… - она ликовала за отца.
– У нас же флаг красный!

–  Неа! Бело-сине-красный!

–  Правда?

–  А я думал, это дождь. А это твой папа? Он что, коммунист?

–  Почему коммунист?

–  Где работает?

–  Много будешь знать - скоро состаришься! В райкоме он работает.

–  Значит, коммунист.

Она отвернулась и крутанула педали, обгоняя меня, и вильнула обиженно. Мы выехали на асфальтовую улицу.

–  У вас яблок много?
– крикнул я в черную спину и желтый затылок.

Навстречу пробежала стая собак, пять бездомных, увлеченных призрачной целью, и равнодушных к нам. Одна собака, угольная, бежала, прихрамывая, я оглянулся - и она оглянулась, репей на тревожном ухе. Невидимый Лев Толстой почесал бороду.

–  Яблок в этом году много, - заявила Жанна по-взрослому, мы опять поравнялись.
– Арбузик хочешь? А я дыню люблю. Она сладкая. В арбузе - одна вода!

–  Посторожишь мой велик?

–  На станцию не опоздаю? Пять минут осталось.

–  Щас, мигом…

Внутри магазина было безлюдно. Несколько старух. Прилавки под стеклом поблескивали стальными проплешинами пустот. За прилавком громоздились футбольные мячи арбузов и регбийные дынь, но про регби я еще ничего не знал. Взял плод, важно постучал по теплой кожуре, повертел сухой хвостик. Дома мне выдали денег только на арбуз, иначе джентльменски я бы забрал и дыню - желтой девочке.

В магазин вошел враг.

Его звали Сире. Полудурок, необычно вечно бледный. Лет тринадцати, бескровная ухмылка, прищуренный глаз. Говорят, однажды в грозу он упал на землю и заблеял: «Сире-е-е!», с этих пор и приклеилось к нему прозвище. Он яблоками недавно через забор в меня кидался, подгнившими. Материл сквозь щели забора. По-настоящему мы с ним еще не сталкивались. Вот с моим приятелем дачным Алешкой они уже столкнулись. Весной. Сире чистил талый лед, а Алеша мимо шел, и Сире его долбанул лопатой по лицу. Приветливо. Не острием, тыльной стороной.

Заплатив, я быстро пошел к выходу с арбузом у живота.

–  Постой, пельмень.

–  Я не пельмень.

–  Чего ты сказал?

Мы уже стояли на улице, трое.

–  Я не пельмень.

–  Дай прокатиться, - он безошибочно выбрал мой велосипед, встряхнул со звоном, пока я пытался втиснуть арбуз в пакет.

–  Отпусти! Не твое!
– сказал я, ненавидя его, себя и девочку-свидетельницу, и этот оскорбительный август, моментально скисший и затошнивший.
– Ты что, дурак?
– добавил я, дразня, и выронил пакет.
– Сире…

–  … твою мать, ты как меня назвал?
– враг отшвырнул велосипед и свирепо пнул колесо.

–  Прекратите!
– закричала Жанна.
– Мне на станцию надо.

–  Арбуз дай попробую, - ласково пропел он, наступая, темный глазок был пытливо узок.
– Дай, кусочек отрежу, - он вытащил из кармана черных треников синюю пластмассовую рыбку, тотчас выплюнувшую лезвие.
– Отрежу кусочек и отпущу. Дай, ну дай!
– он клянчил, приближаясь быстрее, чем я отходил.
– А ты, правда, карате знаешь? Твоя мать моей хвастала. Покажи прием!

Лезвие ножа спряталось, но это не обрадовало, потому что в ту же секунду белое лицо врага, вялое, собралось, сжалось, губа брезгливо задралась.

–  Ты че мне хамил, а?

–  Отойди, - я толкнул его в грудь, отрицая толстовство.

–  Ты так со мной, пельмень?

–  Хватит!
– закричала Жанна, но уже как-то возбужденно, кокетливо, будто сие есть поединок в ее честь.

Я отступил на шаг, прикрываясь арбузом, и со всей силы швырнул его под ноги. Гол! Шар взорвался. Плеснул мокрым жаром. Хороший я выбрал, спелый.