Русская жизнь. Август (август 2008)
Шрифт:
Выстоявший в советскую пору, в пору рыночную «Диалог» загнулся, но все его бывшие завсегдатаи получили привет из Голливуда. Мартин Скорсезе, едва удостоившись «Оскара» за «Отступников», временно сделал ручкой художественному кино и занялся музыкальной документалистикой. Выпустив для тренировки кинобиографию Боба Дилана «Нет пути домой», мощный старик не на шутку разошелся - заставил «Роллинг Стоунз» сыграть концерт на своих условиях. В первых кадрах фильма мы становимся свидетелями телефонного разговора между ним и Джаггером. «Я думаю, такое количество камер будет мешать и тем, кто на сцене, и зрителям. Это совсем не хорошо».
– «Забудьте про нас, Мик, играйте, как будто нас нет». Пауза. «С тобой очень приятно общаться, Марти».
– «Мы любим тебя, Мик». Короткие гудки.
Есть свидетельства, что именно так снимала свой «Триумф воли» Лени Рифеншталь:
Пафос названия «Да будет свет» снижается в первые же минуты фильма. «Если мы врубим весь заявленный вами свет, мистер Скорсезе, - мастер по свету старается быть терпеливым, - Мик Джаггер просто загорится через полминуты».
– «То есть вспыхнет как спичка? Нет-нет, мы не можем сжигать Мика Джаггера. То есть эффект будет потрясающий, но мы все равно не можем». Американская критика отбила себе язык, костеря режиссера за самолюбование, но забыла упомянуть, что поведением, ужимками, речью и общей суетливостью мастер здесь напоминает не матерого человечище, работающего для вечности, а несчастного героя Вуди Аллена из картины «Голливудский финал». «ПЕРВАЯ ПЕСНЯ!!!» - Скорсезе кричит так, как будто наелся белены. Концерт начинается.
Все время пытаешься понять, что делает эту запись необыкновенного концерта фильмом Скорсезе, и почему он триумфально идет в прокате, а не стоит себе в виде запыленного DVD на специализированной полке в магазине рядом с сотнями других, весьма профессионально заснятых бенефисов классиков рока. И постепенно, как при фотоувеличении, проступает ответ. Тут дело не в комических ужимках режиссера, и не в уморительных перебивках из телеэфиров разных лет (в одном из которых Джаггер образца 1964 года говорит, что еще где-то год его группа просуществует точно), и уж точно не в ироничных кадрах, где президенты Клинтон и Квасьневский с благоговением жмут руки музыкантам. Это все только для того, чтобы зритель нечаянно не заскучал.
В этом фильме на самом деле нет ничего, кроме собственно музыки и собственно Rolling Stones. Обвиненный в самолюбовании режиссер на время концерта не просто уходит в тень - он полностью растворяется в происходящем. Прогнув Джаггера под свою концепцию на стадии подготовки съемок, Скорсезе в результате оказал ему большую услугу. Заставив операторов, будто мух, кружиться вокруг Джаггера на сцене, режиссер приблизил зрителя к лидеру команды на максимально возможное для камеры, но невозможное для поклонника расстояние. Кажется, что такого приближения впору бы убояться, но камера отнюдь не смакует поры на крыльях джаггеровского носа. Видя как шестидесятипятилетний Мик двигается и поет, можно принять его многоэтажные морщины за шутку времени-гримера.
В отличие даже от своих ближайших друзей по британской и американской сцене, «Роллинги» никогда не писали саундтреков к окружающей действительности, не прыгали с веком наравне, пытаясь попасть с ним в резонанс. Скорее уж наоборот - эпохи разной степени замечательности пытались подладиться под их непримиримую колотушку, присвоить себе песни Джаггера-Ричардса и заиметь эксклюзивные права на идентификацию с ними, но каждый раз безрезультатно. И поэтому их абсурдное, невозможное путешествие во времени даже и не думает заканчиваться: подростки, ровно десять лет назад пытавшиеся разглядеть «Роллинг Стоунз» на Большой спортивной арене столичных Лужников, в прошлом году ехали на их концерт в Петербург со своими детьми - и застали на Дворцовой площади ту же самую, нимало не изменившуюся группу, способную поднять в воздух хоть киноконцертный зал, хоть шестидесятитысячный стадион, хоть городскую площадь вместе с Александрийским столпом.
Концерт заканчивается. Без малейших признаков усталости четыре лиходея в обнимку с аккомпанирующим составом кланяются визжащей толпе нью-йоркцев. Камера следит за каждым: вот они заходят за кулисы, и им на плечи ложатся халаты и полотенца - как боксерам после матча. Камера неотступно идет-едет за Джаггером, считает ступеньки, проскальзывает в двери с надписью Keep out, выкатывается
За несколько минут до титров, в середине песни Satisfaction я совершенно безотчетно решаю оглянуться на полузаполненный зал, где вместе со мной все это смотрели еще сотни две зрителей. И вижу подпевающую девушку, чьи дреды колышутся в такт боевому джаггеровскому «I can? t - get - no!»; судя по ее виду, она не застала ни лужниковской фантасмагории десятилетней давности, ни тем более сеансов «Диалога». У входа в зал танцуют. На последнем ряду - целуются.
Идут титры, зажигается свет, но весь зал остается ждать до самой последней строчки. На пленке возникает прощальный «роллинговский язык» - все, путешествие окончено. На выходе кто-то тихонько напевает Paint It Black.
Карен Газарян
Диктатура интеллигенции
Журналисты в схватке за власть над умами
Интеллигент - не мещанин, он никогда не скажет: «Легенда». Он скажет: «Байка». Вот, скажет он, замечательная интеллигентная байка про Горовица. Молодой Горовиц сидел совершенно без денег в заштатной гостинице в Гамбурге. Сидел и ждал, когда что-нибудь свалится с неба. С неба свалился импрессарио Гамбургского филармонического оркестра со словами, что у него срывается Первый концерт Чайковского - внезапно заболел пианист. «Выручайте. Сможете сыграть без репетиции?» - «Попробую». Перед концертом дирижер Юджин Пабст покровительственным тоном заявил: «Следуйте за мной - и все будет в порядке». Когда Горовиц вступил, Пабст понял, что ему самому придется следовать за пианистом - иначе он не выдержит темп. «Так началось триумфальное восхождение Горовица на музыкальный Олимп», - заключает интеллигент свою байку. В этой пошлой казенщине с Олимпом, который подразумевается, даже если не произносится, как в зеркале, отражается мещанин, в голове у которого - целый караван историй, только не о том, как молодой Святослав Теофилович Рихтер однажды проснулся с Ниной Львовной Дорлиак, а о том, как он однажды проснулся знаменитым. Спрос на такие житийные, ЖЗЛовские истории огромен. Их приторная правдоподобная фальшь стоит у интеллигента поперек горла, но он вынужден слушать их и пересказывать. Тайком, в тиши кабинета (если выражаться его собственным пугливым, лицемерным языком), интересуется он, каковы были всамделишные отношения между Горовицем и его женой Вандой Тосканини, дирижерской дочкой. Это немаловажно, особенно если учесть, что, по некоторым свидетельствам современников, уже переехав в США, Горовиц имел обыкновение прийти в гости к молодому композитору Артуру Лурье, раздеться перед ним догола и сказать: «Артуша! Почему ты со мной не живешь? Посмотри, какая я пуся!» Интеллигентного человека прошибает холодный пот. Он не готов к этому, в бедной его голове мечется совсем-совсем другое, учебное: «Исполнительская манера Горовица отличается яркой конкретностью, характеристичностью». Хороша конкретность, конкретнее некуда. Чувствует интеллигент, чувствует и потеет со стыда, что совсем не этой конкретности надо ему, а хочется ему другой конкретности, настоящей. Спрос на конкретность порождает особый жанр - бульварную литературу для интеллектуалов. Не так давно в сети была распространена книжка, написанная супругом бывшей примы Мариинского театра Елены Прокиной. Называлась она «Призрак оперы N-ска». В опере N-ска угадывается Мариинский театр, в фигуре главного, резко отрицательного, героя Абдуллы Урюковича Бесноватого - художественный руководитель и главный дирижер Мариинского театра Валерий Абисалович Гергиев. Анна Нетребко именуется Непотребко, все тропы, метафоры, фигуры и прочие художественные достоинства того же примерно уровня. На последней странице произведения здание театра, не выдержав финансовой и творческой самодеятельности Абдуллы Урюковича, рушится, превращаясь в груду обломков, окутанную бетонной пылью.
Нелишне обратить внимание, из какого сора растут стихи. Финал списан у Феллини, см. худ. к/ф «Репетиция оркестра» (Италия, 1979). Там рушится церковь (храм искусства): формально - вследствие строительных работ, по смыслу - под натиском междоусобиц, эгоизма музыкантов и дирижерского диктата. Те же обломки, и пыль, и тишина. Автор Мариинского саспенса в мягкой обложке вдохновенно списал финал у классика кинематографа, простодушно не заметив, что он, муж уволенной примы, отнюдь не автор, а лишь персонаж - в том числе и собственного произведения.