Русская жизнь. Эмиграция (июль 2007)

Коллектив авторов

Но все кончается, и мы вернулись в Петербург, уже в новую квартиру, на углу Николаевской и Ивановской улиц, близ Семеновского плаца. Квартира была в двух шагах от Первой гимназии, куда потом поступили братья.

У отца была очень большая библиотека, нас особенно поражало издание Данте с итальянским и французским текстом и рисунками Гюстава Доре. Дедушка твой знал по-итальянски и нам декламировал Данте. Память у него была поразительная, и на всякий случай жизни у него была цитата из авторов всех народов. Думаю, что он нам внушил свою любовь к литературе.

Лето 1895 года мы провели на Сиверской, на береге речки Оредежь. Тут впервые проявился стихотворный талант Миши. Надо тебе рассказать эту историю сначала. Еще в Парголове нас лечил живший там летом доктор Острогорский. Вообще домашним врачом был наш друг доктор Николай Константинович Вяжлинский, который маме и рекомендовал доктора Острогорского. Он оказался и на Сиверской в 1895 году. Вода в реке Оредежь исключительно холодная, родниковая. Бабушка была всегда молода духом и непременно с нами ходила купаться. Раз она вышла из воды, оделась, пошла с нами домой и стала заговариваться: «У меня была дочь Юля, где она?» Мама испугалась: «Помилуйте, бабушка, она у Сони, в Мариуполе!» - «А кто такая Соня?» Послали за доктором. Когда он пришел, бабушке уже было лучше, он констатировал легкий удар и сказал: «Теперь послушаю ваше сердце». Бабушка, которая повеселела, сказала ему: «У меня вдовье сердце». Мы, испуганные, были все в ее комнате, и Миша запомнил эти слова. К концу лета Гриша заболел плевритом, и его лечил тот же Острогорский. Раз он долго не ехал, и бабушка ждала его у калитки.

Бабушка проводила его к Грише. Бабушка очень скоро поправилась, но еще скорее появилось следующее стихотворение, навеянное ее стоянием у калитки:

Долго ждет уж у калитки Вдовье сердце, ждет. Подают ей злата слитки, Она с места не идет. Долго ждет уж, но кого, Добраго иль злого. Добра доктора все ждет, Рыжаго да молодого (рыжим он стал для красы стиха). Что- то долго не идет, Вдовье сердце долго ждет. Вот явился, поклонился, Взялись под руку и оба (Вы представьте Флоры злобу) Входят в зал. Тут он сказал: Полюбил тебя, как встретил, На ушко он ей заметил. Клавдия любит не его, Как прибыла в Парголово (Флору он припутал для рифмы).

Почему-то эти стихи мне запомнились на всю жизнь. Фурор они тогда произвели большой. Бабушку с тех пор стали звать Вдовье Сердце, она была очень этим довольна. Не знаю, сочинял ли Миша стихи потом, до четырнадцатилетнего возраста, -на Сиверской ему было 9 лет. Следующее произведение, которое нам было прочитано, он написал уже в 1900 году, когда мы в первый раз (не считая папиных поездок) поехали за границу, именно в Берк, где Гришу лечили от коксита. Оно было в духе «Россиады», помню его плохо, надеюсь, что сын его хранит. Описывались проводы на вокзале, описывались мы все, которые пустились, «отвагой обуяны, от берегов Невы до берегов Севваны». Была дана характеристика уезжавших и некоторых из провожавших. Впрочем, конечно, больше всего досталось бабушке. Она все так же всем увлекалась и поступила в Женское взаимно благотворительное общество, которое отличалось либеральным духом. Почему Миша, который прозвал это общество Обществом буйных стариц, написал про нее, что, «невзирая на преклонные годы, Воюет все еще под знаменем свободы».

Мальчиков стал обучать студент естественного факультета Антон Мартынович Оссендовский, поляк, очень талантливый. Он нам давал уроки естественной истории, которую в гимназии плохо преподавали, было очень интересно. Впоследствии он прославился своей нашумевшей книгой «Боги, звери, люди», изданной в Париже после революции. Но там мы его не видели. Он оказался очень неважным человеком, некрасиво поступил с твоей бабушкой после смерти дедушки и особенно плохо со своей симпатичной матерью.

Мальчики по-прежнему увлекались многим. Гриша вырезал фигурки из бумаги, они изображали греческих героев, играли в Троянскую войну, в грудку бумажных воинов врезались ножницы, комментарии были по-немецки.

Потом к ним присоединились Нибелунги. С Колей Набоковым они увлекались оловянными солдатиками, знали каждого в лицо. Раз Гриша ехал на извозчике к Коле, шел мокрый снег, пакет с армией размок, половина вывалилась на улицу, и армия погибла. Миша собирал разные вещи, бутылочки от лекарств, бабочки, минералы. У отца была коллекция минералов Урала (благодаря тому, что он был юрисконсультом правления нижнетагильских заводов, Демидовское общество), среди них особенно хорош был очень большой горный хрусталь. Завели Петрушку и дома устраивали спектакли. Мальчики придумали какой-то языческий культ, состоявший в поклонении деревянной лошади-качалке. Придумали «аэромобиль», нынешний телеферик, играли в город, где «конки ходят без лошадей» и который почему-то назывался Сильнавка. Увлекались Жюль Верном по-французски. По-немецки читали «Нибелунгов» и немецкий журнал для мальчиков «Дер гуте камарад». Я получала журнал по-французски.

Когда братья стали изучать латынь, то они придумали занятие: переводили русские стихи на латынь и печатали их на машинке с тем, чтобы строчки были в строку не только в начале, но и в конце стиха. Кажется, в этом была вся суть. Конечно, занятие это началось, когда они были постарше.

К весне 1897 года твой папа, тогда 8 лет, стал жаловаться на боль в правом бедре, стал появляться жар, ходить было мучительно, иногда падал. Созванный консилиум определил коксит - туберкулез тазобедренного сустава. Учебный год 1896-97 был последним счастливым годом детства Гриши, и началась тяжелая жизнь больного ребенка, которую он переносил с удивительным терпением и мужеством, безропотно. Кончились для него коньки, беготня, сражения с мальчиками, началось лежание, появились костыли, но он так быстро к ним привык, что они ему мало мешали те два или три года, которые он на них ходил, когда перешел к палке. Все его жалели и баловали чем могли. Но он этим не пользовался и лишь боялся стеснять других.

Тут надо рассказать о разнице характеров братьев. Миша был более сдержанным мальчиком, свои чувства не высказывал легко, относился ко многому формально, рано стал более взрослым, манеры у него всегда были отличные. Он знал, чего хотел, и добивался этого. Жизнь, особенно после революции, его изменила, и у него вышли наружу высокие духовные качества, помогшие ему перенести ужас и хамство большевизма стоически, давая пример другим.

Гриша в детстве отличался особой чувствительностью, совестливостью, отзывчивостью к чужому горю. У него было золотое сердце и, как говорила Мандельхен, солнечная натура. Болезнь, сознание, что он калека, хотя и не вызывали ропота, наложили на него свою печать, и он постепенно стал уходить в себя, делаться замкнутым и на вид холодным, сохраняя в душе все те же детские качества, которые и проявлялись когда нужно, особенно когда надо было кому-нибудь помочь и во время его смертельной болезни, когда проявилась во всей полноте высота его духа.

Миша с годами стал терять свою внешнюю холодность, и та же высота духа характеризовала и его и помогала ему нести свой крест большевистской муки и сделала из него того человека, память о котором будет храниться в сердцах тех, кто знал его. Оба брата были верными товарищами и никого бы никогда не выдали, что впрочем, и не существовало в наших школьных нравах.

Гриша заболел весной 1897 года, и врачи отправили его на лечение на одесский лиман, что ему принесло, после некоторого улучшения, лишь вред, и после трех сезонов пребывания на Хаджибейском лимане его отправили туда, куда надо было послать сразу, то есть в Берк-Пляж. В Одессу мы уехали всей семьей, остановились в «Крымской» гостинице, где постоянно жил брат Саломеи Ивановны Лозинской, матери дяди Володи, не выезжавшей из Кишинева (за одним странным исключением) после смерти сына. Ее брат Георгий Иванович Перетяткович был профессором русской истории в Новороссийском/Одесском университете. Через несколько дней мы переехали на дачу на Хаджибейский лиман. Дачи нас поразили своей примитивностью - грубо выбеленные домишки без санитарии в больших абрикосовых садах. Недостаток был тот, что в каждом саду было по несколько дач. Дуня не могла одна справиться с работой, и взяли кухарку, красивую, полную, высокую старуху Матвеевну, которая себя называла «николаевский солдат», потому что в свое время была, во время какого-то похода, маркитанткой при армии. Она нас полюбила и гордилась петербургскими господами. И вот молочница-штундистка подала счет: «Петербургским кацапам». «Ах ты штунда проклятая, как ты смеешь, мой барин у губернатора обедает! Перепиши!» Новый счет был: «Московским господам». Мы, дети, гордились своим столичным происхождением, потешались над одесским произношением, его перенять не могли, но начали потехи ради употреблять одесские выражения, что нам строго запретили.

Мальчики стали издавать журнал под странным названием «Вестник яблони», на обложке была нарисована стилизованная яблоня, в нем было два отдела: «Грустные новости» и «Веселые новости». Они стали регулярно читать газеты, интересоваться внешней политикой.

На святках нас обычно возили в театр, первый мой выезд был в балет, на «Спящую красавицу», помню знаменитую балерину Леняньи, мне было лет шесть. Когда Гришу в первый раз взяли в балет, он от скуки заснул и, проснувшись, спросил: «Когда же они штору спустят?» У нас вообще любили театр - страсть, свойственная русским. У мамы с бабушкой был абонемент в Михайловском театре, где всегда была первоклассная французская труппа с нередко приезжавшими знаменитыми гастролерами. Так как богатств у нас не было, места были скромные, на балконе. Ходили и в Александринский на русские спектакли, и взрослые в разные другие театры. Иногда ездили в цирк Чинизелли. Наши театры стояли на такой высоте, что выдерживали сравнение с лучшими европейскими и часто превосходили их. Люсьен Гитри писал в своих мемуарах, что он учился играть у знаменитых актеров Александринского театра. Мальчики за всем ревностно следили, все подмечали, что и помогло им впоследствии написать такие замечательные пародии на театр Станиславского с пьесами Ибсена.