Русская жизнь. Эмиграция (июль 2007)
Шрифт:
Туман был такой, что я бы вас через стол не увидела. Мы ждали до девяти часов вечера. Было очень страшно, потому что отец говорил: «Очевидно, мы пропустили. Он нас не увидел и прошел». Возвращаться - невероятный риск. Помню, меня никогда не укачивало, а тут - дико. Нас бросало во все стороны.
И вдруг в девять вечера пароход вылез из тумана. Мы бежали по трапу. Знаете, во сне бывает ощущение, что вы бежите и не двигаетесь с места. У меня было именно такое ощущение.
Мы поселились в Цзинтао. В городе никто не понимал по-русски. У нас была яхта, двухмачтовая. Там у всех были яхты. Каждое воскресенье мы выходили в море, а раз в год устраивались гонки. Из Цзинтао мы переехали в Дайрен. Дайрен, как и обожаемый отцом Владивосток, был портом, поэтому мы остановились в отеле и начали подыскивать себе маленький дом. Нашли.
– Почему вы не поехали в Харбин?
– Отец был специалист по пароходному делу, и ему надо было жить рядом с морем, в порту. Мы снимали дом вместе с Марусей, Юлей, Верой, половина наша, другая - их. Мы с братом и сестрой учились в одной школе. Это была школа YMCA, под американским флагом, но со старой русской гимназической программой. Вообще-то программа была странная: английский язык, английская литература, гигиена и древняя история - на английском, а все остальное на русском. Почему так, не понимаю, но гимназия считалась одной из лучших.
Семья Юлия в 1934-м перебралась в Париж. Юлий там учился в лицее, а Вера - в консерватории, она собиралась стать певицей. Они жили на то, что им посылал Борис, который обосновался в Харбине, но ему часто не хватало средств, и тогда деньги посылал мой отец. Из трех братьев мой отец был самым скромным, самым трезво настроенным, обожал семью. А те были такие… масса показухи, вечера с бросанием стодолларовых бумажек.
В гимназии я проучилась год, и у меня обнаружился спондилит - туберкулез позвоночника. Пришлось опять учиться дома и ездить на экзамены в Харбин, но в 1936 году я окончила гимназию, и мы тоже отправились в Европу. Папа нас отвез, прожил там какое-то время, и с нами осталась мама. Мы жили в Лозанне. Папа хотел, чтобы я узнала страну моих предков. Мы часто ездили в Париж, потому что там жили Юлий, Вера и Маруся. Мы продолжали быть очень близки.
В Париже Юлий начал работать у Питоевых - Жоржа и Людмилы. Я всегда интересовалась естественной историей - животными и так далее, - но, приехав в Лозанну, где говорят по-французски, не смогла пойти по этому пути, потому что недостаточно знала язык. Но в то же время я с детства пыталась рисовать и в результате поступила в школу искусств в Лозанне, где занималась живописью и скульптурой.
В Лозанне у нас было мало русских знакомых, и общалась я в основном со сверстниками, как нормальная европейская девушка. В Дайрене возле меня были какие-то сверстники, но общение с ними складывалось не так, как здесь, в университетской среде. Я очень привязалась к Лозанне, меня там посетила первая любовь. К сожалению, семья молодого человека не пожелала меня принять, потому что я прежде всего была русская, а русские женщины очень плохие. Там во время революции и войны оказалось очень много русских женщин, которые охотились на местных мужчин. Так что швейцарцы русских не любили. Кроме того, у меня слегка восточные черты - скорее всего от бурятской бабушки, так что знакомые моего возлюбленного говорили его родителям, что их сын якшается «с какой-то ориенталкой». Это их окончательно шокировало, и они ему предъявили ультиматум: «Выбирай: или мы тебя поддерживаем, даем тебе образование, и ты берешь себе жену, которую мы тебе найдем, или ты женишься на ком хочешь». И, вернувшись с каникул, я встретила его уже с другой девушкой. Потом мне намекнули, что напрасно мой отец не пошел к его родителям и не рассказал, какое у него дело в Китае,- вот это было бы по-европейски. Я ответила, что совсем не хочу, чтобы его семья меня любила за папино дело. Я хотела, чтобы меня любили за меня саму, и я не позволила отцу к ним идти.
Потом, перед самым отъездом, мы ездили на пароходе в Югославию, там нам встретился другой швейцарец, специалист по текстилю, и он просил моей руки у папы прямо на пароходе. Сговорились, что он приедет в Китай, но началась война, и он не сумел проехать ни через Европу, ни через Японию. После войны, когда папа уже умер - а умер он очень молодым, в 49 лет (он был французским и швейцарским консулом и во время войны защищал британские и американские интересы), - японцы посмертно обвинили его в шпионаже и преследовали нас. Мы, например, поехали к родственникам в Харбин, и нас семь месяцев не пускали обратно в Дайрен. Оказалось, перед этим они арестовали пятерых наших друзей. Их мучили, не давали пить, подвешивали, чтобы узнать, что делалось у нас в доме. А у нас ничего не делалось. Когда мы вернулись из Харбина, нас все боялись, переходили на другую сторону тротуара. Была одна семья, которая хотела поддерживать с нами связь, так мы уплывали далеко в море, чтобы поговорить. Нелегкая была жизнь.
– Чем Юлий занимался в Париже?
– Учился в лицее. Женщины его обожали. Летом мы ездили в Бретань, так за ним там просто бегали. Он меня посвящал во все свои секреты. Он обожал мою маму. Она для него была самым близким другом, и так оставалось до конца ее жизни.
Папа умер в 1942 году, эвакуировав оба консульства. Он вернулся в Китай совсем больным, оказалось, что у него грудная жаба, и он в три дня умер. Проснулся в шесть часов утра со страшной болью. Мама встала, чтобы сделать укол, начала считать пульс, досчитала до семи, и сердце остановилось. Мама совершенно потерялась, я была вынуждена перехватить у нее инициативу. И я старалась. Пыталась делать искусственное дыхание, и то, и се. И вдруг я поняла, что все это видела за два месяца до этого во сне. Я все это пережила два раза. Когда я это увидела во сне, я решила, что никому об этом говорить не буду. Помню, я проснулась как-то вечером от страшного стука, вышла на двор посмотреть и увидела огромную тень гроба. Дело в том, что в Дайрене не делали православных гробов, поэтому за нашим домом специально сколотили один для папы.
– 1942 год. А дальше?
– Да, тут еще такая деталь: бабушка была похоронена рядом с отцом, а между ними - могила неизвестного солдата. Говорят, подрядчик, который там работал, мог принести собачью кость и пуговицу офицера, и ему верили, что это неизвестный солдат. Поэтому мы хотели убрать эту могилу. Прошли через все инстанции, синод и прочее. Мы упустили из виду только то, что нужно было попросить разрешение у японской военной миссии. Когда японцы поняли, чего мы добиваемся, они наняли - так я думаю - русских эмигрантов, которые приходили на могилу и кричали нам с мамой: «Ага, думаете, за деньги все можно, даже выбросить на помойку прах человека, который за нас жизнь положил!»
Тогда губернатор Дайрена нам сказал: «Эти японцы сделают вашу жизнь такой трудной, что я лучше вас отправлю в Тянцзин», - и мы туда переехали. Дело в том, что Бринеры организовали филиалы своей конторы еще до того, как мы уехали из Владивостока, в Харбине, Мукдене, Дайрене, Шанхае, Пекине и Тянцзине.
– Вы упомянули, что отец эвакуировал два консульства.
– Да. Над Дайреном раз пролетели самолеты, но бомбы не кидали. А потом, уже после нашего отъезда, скинули. Во мне очень силен инстинкт самосохранения, и я была не в состоянии слушать военные истории о том, что происходило в России. Когда начинали об этом говорить, я уходила из комнаты.
– Теперь давайте перенесемся в тот день, когда вы отправились сюда, в Америку.
– Была матросская забастовка, поэтому мы воспользовались первой авиалинией между Китаем и Америкой - Philippine Airlines. В самолете DC-6 кресла так близко расположены друг к другу, что если откидывается один человек, приходится откидываться всем. Мы летели по маршруту Манила-Гуам-Гуаджелин, и в каждом пункте все дольше и дольше задерживались, в Гуаджелине- на шесть часов. Мы готовились к холодному перелету, поэтому были в шерсти, а очутились в тропиках! Когда мы садились в аэроплан в Гуаджелине, у нас попросили имена родственников, чтобы сообщить им, если что случится. И полетели мы на Гавайи.
Летели, летели, вдруг странный шум: вносят какие-то тюки. Мы спрашиваем: «Что это?» Нам объясняют: «Спасательные шлюпки! Правый пропеллер стачивает винт, на который он посажен, и если он соскочит, половина самолета оторвется». На борту были еще католические монашки, которые нам говорили: «Не волнуйтесь, мы молимся!»
В итоге мы сели не на Гавайях, а на Johnson Island, рукотворной американской базе. Строители просто сбрасывали мешки с цементом на коралловые рифы, и образовался остров - миля в длину, три четверти мили в ширину. Приземлившись, аэроплан вынужден был два раза объехать остров, прежде чем остановился. Но тут, впервые за семьдесят два часа полета, нам удалось передохнуть. Нам предоставили комнаты для военных девушек, где мы смогли вымыться и лечь в постель.