Русская жизнь. Эмиграция (июль 2007)
Шрифт:
– Светланочка Викторовна! Можно же приблизить!
– покрикивает она на другую полузнакомую даму, отступившую со своим фотоаппаратом аж к памятнику Леонардо.
– Приблизьте еще!
Но приблизить уже нельзя. Потребитель гуляет по именитым улицам, а навстречу ему летят полиэтиленовые пакеты и прочая грязь. Он ищет пышности и блеска в еде, но в ресторанах натыкается на разнокалиберные тарелки и русское меню, написанное от руки кривым почерком. Официанты преисполнены дружелюбия, но не почтения: они насвистывают, принимая заказ.
Тур постепенно подходит к концу, и меняется не только выражение лиц, но и тональность разговоров: вы представляете,
Интеллигентный человек, человек культурный и образованный в Милане дольше, чем на двое суток, не задерживается. Он идет в Pinacoteca Brera, в Triennale, в Castello Sforzesco и впивается экскурсоводу в лицо понимающим, кастовым взглядом. Затем как бы случайно заглядывает на какую-нибудь выставку современного искусства, чтобы презрительно покачать головой по адресу сложной разноцветной композиции из пластмассы. А после решительно берет билет до Флоренции. Во втором классе. Билет стоит 33 евро, кассир запрашивает 35, но образованный человек не устраивает скандал и не орет благим матом: «Что за страна?! Аферисты!» Ведь через неполных три часа он увидит церковь Santa Maria Novella - прямо напротив одноименного вокзала, через площадь.
В поезде он записывает в блокнот: «Надо как следует поздороваться с Флоренцией». Выйдя из вагона, он оставляет вещи в камере хранения и бежит в церковь, в Santa Maria Novella. Там - фрески. Медленно вышагивая, он вглядывается в них так, как Черчилль из кинохроники вглядывался в лица солдат почетного караула. Затем возвращается к камере хранения, берет такси и едет в гостиницу. По дороге вновь вынимает блокнот. «Вокзал Santa Maria Novella подчеркнуто мизерабелен, уродлив - и слава Богу, так как он отлично оттеняет одноименную церковь». Точка.
Останавливается он в небольшом отеле в историческом центре. Светски беседуя с портье, считает необходимым отметить, что Достоевский именно здесь, во Флоренции, написал «Идиота». Портье с готовностью кивает: «Si! Si!» - и нервно роется в поисках ключа от номера. Из работающего радиоприемника еле слышно доносится романс Неморино из оперы «Любовный напиток». «Доницетти», - любезно проявляет осведомленность интеллигентный человек. «Bravo!!!» - кричит обрадованный портье и, подхватив чемодан, тащит его к лифту.
Наступает вечер. Интеллигентный человек выходит в город - шумный, живой. По вечерам тут немного туристов, дышится легко и свободно. Местные подростки лежат, целуясь, на ступеньках Duomo, прыгают по брусчатке на скейтбордах, галдят и играют в какую-то свою, итальянскую лапту. Темные громады палаццо по обоим берегам Арно почти не различимы, зато горящие вывески бросаются в глаза тут и там. Leather factory DAVID. И - неоновая голова Давида. Через квартал: Leather factory DAVID 2. И - вновь голова. Стоит свернуть - за углом поджидает Leather factory DAVID 3 с той же самой неизменной головой. Культурный человек пьет эспрессо в крохотной забегаловке, вспоминает вдруг Розанова и его bon mot об Анатоле Франсе («Ведь Франс - это Франция, - сказал Розанов.
– Нескромно. Вот Чуковский же не зовется Москва. А будь я Василий Россия, я бы стыдился и нос показать»), достает блокнот и пишет радостно, быстро, убористо: «Кожевенная фабрика “Давид” - это, право, стыдно. Ведь нет же в Москве фабрики “Василий Блаженный”. А в Петербурге завода “Александрийский столп”». Ему кажется, что кофе горчит. На самом деле это звериная серьезность и привычный в России религиозный, фанатический пиетет по отношению к культурному наследию расшибаются об итальянскую легкость и утилитарность. Наутро образованный человек идет посмотреть на настоящего Давида в Galleria de la Academia и натыкается на его точную копию на Piazza Signoria. Толпа американцев оттирает толпу японцев. «Громко щелкают затворы фотоаппаратов», - пишет рефлексирующий интеллигент в своем блокноте и вдруг понимает, что лжет, лукавит: фотоаппараты давно уже цифровые, у них нет затворов, все снимки делаются бесшумно.
На следующий день он занимает очередь в Galleria Uffizi. Прямо перед ним стоит парень лет двадцати, по виду провинциал, приехавший с севера Италии, а может быть, и с юга, как знать. Ему скучно стоять в очереди, и он свистит. Он высвистывает какие-то звуки, обрывки мелодий, потом принимается за «Маленькую ночную серенаду», а расправившись с нею, переходит к маршу тореадора из «Аиды». Врожденная интеллигентность мешает образованному человеку сказать: «Шел бы ты отсюда…» Кроме того, парень явно не говорит ни на одном языке кроме итальянского. Неужели он будет свистеть и внутри?…
После Uffizi культурно отдыхающий россиянин отправляется в базилику San Lorenzo за Брунеллески и в Capella Medici за Микеланджело. И неожиданно попадает на московский вещевой рынок. Вся Piazza San Lorenzo состоит из палаток, торгующих кожаными сумками, ремнями, ремешками и сумочками. Льет дождь, тенты прогибаются под тяжестью воды, и торговцы мелодично, как в кино, кричат друг другу: «Acqua! Acqua!» - взывая о помощи. «Торгующие в храме!» - праведно записывает он в блокнот, забывая о дешевой и вкусной пицце, съеденной полчаса назад.
Раздражение растет с каждым днем. Какой-то парень прислонил мотороллер к церковной стене, слез и помочился на нее, а потом поехал дальше. Эти обнимающиеся парочки на ступеньках Duomo. Никакого почтения к старине. В доме-музее Данте интеллигентный человек натыкается на школьную экскурсию и с ужасом смотрит, как хохочущие дети хватают за подбородок какого-то мальчика и тянут его к маске Данте, чтобы сличить черты, протягивают к маске руки и кричат, как полоумные: «Dante Alighieri!» - а потом, топая, бегут в соседний зал.
Чем дальше, тем больше он поражается итальянцам. Несерьезный народ. Поют, пляшут. Живут в музее под открытым небом и не ведают, что это музей, сокровищница, мировое достояние.
Он расстроен, разочарован. Ему хочется с кем-нибудь поговорить об этом. Вечером, выйдя из Santa Croce, он решает поужинать: на площади уже перестали, слава богу, торговать сырами и вином, открылись уютные ресторанчики. Официант приносит ему комплимент: большую тарелку с оливками. Сегодня днем он видел, как на рынке продавец и покупатель минут пятнадцать спорили, как лучше готовить пасту. «Грустно на этом свете, господа»,- пишет он в блокноте и подписывается: «Н. В. Гоголь». Поговорить-то не с кем. Он скользит по меню рассеянно-презрительным взглядом образованного человека, считающего еду лишь приемом пищи, и вдруг - о чудо!
– слышит русскую речь прямо у себя за спиной. Разговор происходит за соседним столиком.