Русская жизнь. Мораль (май 2009)

Коллектив авторов

Чувство вины генерировалось в нас тоже довольно простым и при этом эффективным способом. Надежда Васильевна, дождавшись подходящей ситуации, придавала своему лицу добро-скорбное выражение и говорила (всему классу или кому-то в отдельности) что-нибудь такое, из чего следовало, что вот она к нам (к нему, к ней) со всем сердцем, всю душу вкладывает, всю себя отдает без остатка, а мы (он, она), черствые, неблагодарные, не ценим, не понимаем, не соответствуем, etc. Далее лицу придавалось еще более скорбно-стоическое выражение, и урок продолжался. Семью восемь - пятьдесят шесть. Подлежащее и сказуемое. Ласточка с весною в сени к нам

летит.

Были и более тонкие способы. Как-то раз после родительского собрания Надежда Васильевна сказала моей маме: сын ваш, конечно, хорошо учится, но не горит он, а тлеет.

Не горит, а тлеет. Не горит, а тлеет. Не горит, а тлеет.

Мама тем же вечером сообщила мне, что я не горю, а тлею. Мне оставалось только глупо и виновато хлопать глазами. Надо, значит, гореть. А как гореть - непонятно. Но как-то надо. Надо как-то постараться гореть.

В связи с этим противопоставлением тления горению надо сказать, что у Надежды Васильевны был свой идеал ученика, некий эйдос первоклашки, которому нельзя было в точности соответствовать, но к которому следовало всячески стремиться приблизиться.

Идеальный первоклассник, чаемый Надеждой Васильевной, - не обязательно отличник, хотя хорошая учеба была непременным компонентом этого светлого образа. Он должен был беззаветно любить Надежду Васильевну и вот именно «гореть» - то есть прилагать к учебному процессу усилия, едва ли не превышающие человеческие возможности. Учить, зубрить, на уроке ловить каждое слово, иметь на лице выражения крайней заинтересованности и щенячьего восторга, буквы разные писать тонким перышком (шариковой ручкой) в тетрадь, высунув кончик языка от усердия. У доски отвечать громким, звонким голосом, как актрисы, озвучивавшие детские роли в старых советских фильмах.

Надежда Васильевна не то чтобы требовала от нас соответствовать этому недостижимому прообразу, нет. Она, скорее, всячески корила нас за то, что мы ему не соответствуем и соответствовать, судя по всему, не будем, чем причиняем ей, идеальной учительнице, неизъяснимые моральные страдания.

Да, вот именно так. Ей, идеальной учительнице, приходится иметь дело с катастрофически неидеальными учениками, она страдает от этого, но продолжает стоически, с достоинством нести свою высокую муку.

Впрочем, Надежда Васильевна имела в своем арсенале и пряники - она иногда любила кого-нибудь вдруг выделить. С лучшей стороны. Обычно эти пряники доставались девочке Оле - она в наибольшей степени соответствовала начертанному на педагогических небесах идеальному образу ученика - зубрила-энтузиастка с экстатически преданным взглядом и звонким голосом, до невозможности старательная и дисциплинированная. (По странной иронии судьбы к концу школы Оля постепенно превратилась в очень красивую, веселую, классную девушку, всеобщую любимицу, ничего общего не имеющую с занудно-задорной зубрилой десятилетней давности.)

Мне тоже периодически перепадали кое-какие пряники - я был практически круглым отличником, и Надежда Васильевна не могла этого не отмечать (хотя ей явно не нравилось отсутствие у меня учебного энтузиазма - того самого «горения», а также то, что учеба давалась мне практически без усилий). Однажды, например, Надежда Васильевна на уроке русского языка объявила, что у меня на данный момент - лучший почерк в классе. И назвала еще несколько учеников, которые по степени красивости почерка занимают второе, третье,

четвертое и так далее места. Потом назвала аутсайдеров, которым, разумеется, грозит изгнание из школы-эдема.

Я, помню, страшно гордился. Пряник - это приятно. Я еще больше проникся осознанием человеческого и педагогического величия Надежды Васильевны, которая разглядела мой каллиграфический талант.

Вообще, Надежда Васильевна любила всякие рейтинги и списки, они были для нее дополнительными инструментами морального воздействия. Когда мы учились во втором классе, нам объявили, что мы скоро должны будем стать октябрятами. Надежда Васильевна устроила на этой пустяшной почве целое соревнование. Каждый день она объявляла нам, какое количество нас по своим учебным и, главное, моральным качествам достойно полубожественного статуса октябренка. Причем, она не говорила нам, кто именно достоин и не достоин. Называлось только число, а мы должны были терзаться в догадках. Достоин я или не достоин? Тварь я дрожащая или октябренок сияющий? Число неизвестных достойных постепенно росло, но очень постепенно. Все это сопровождалось многословными рассказами о том, каким должен быть истинный октябренок. Ну да, все тот же светлый образ - хорошо учиться, «гореть, а не тлеть», любить учительницу и школу, титанически трудиться на ниве собственного обучения и воспитания, не щадя живота своего.

Однажды, в разгар этой предоктябрятской вакханалии, Надежда Васильевна объявила нам: «Вчера я разговаривала с Лидией Николаевной и спросила, сколько во втором „а“ ребят, готовых стать октябрятами. Вот у нас в классе пока только тринадцать таких ребят. А у них знаете сколько?
– трагическая, напряженная пауза.
– Двадцать семь».

Скорбное лицо, стоическая улыбка. Итак, продолжим урок. Трижды восемь - двадцать четыре. Человек проходит как хозяин необъятной Родины своей.

Мы еще не были в состоянии как-то это отрефлексировать, у нас не хватало ни ума, ни цинизма как-то посмеяться, поиронизировать над этим безумием в своем кругу, мы просто ходили, слегка потрясенные этими числами - у нас тринадцать, а у них двадцать семь, - и ощущали чувство вины.

Потом наступил «праздник» 7 ноября, нас построили в шеренгу, заставили прочитать хором какое-то богомерзкое «торжественное обещание» и нацепили красные звездочки с детской версией Ленина - всем подряд, естественно. Все оказались достойны.

Случался и жесткач. Один мальчик, чуть менее терпеливый и пофигистичный, чем все мы, однажды в ответ на замечание Надежды Васильевны выдал какую-то сопротивленческую реплику. Что-то сказал с места. Надежда Васильевна прервала урок, приказала ему встать и в течение десяти минут при всем классе говорила ему такие вещи, что у него случился нервный срыв, и родители даже хотели перевести его в другую школу, но потом все это как-то замялось.

Во втором классе у нас начался французский, который вела не Надежда Васильевна, а другая учительница, и мы стали на некоторое время выпархивать из-под морального колпака нашей заслуженной учительницы РСФСР. «Француженка» была довольно молодой, симпатичной и веселой, на ее уроках часто звучал смех (Надежда Васильевна была начисто, абсолютно лишена даже намека на чувство юмора). Другая атмосфера, вообще все другое. Легко. Выяснилось, что учителя бывают и вот такие, не все они такие, как Надежда Васильевна, и можно учиться без давиловки, вины и страха.