Русская жизнь. Мужчины (январь 2009)
Шрифт:
пленительный
Да, привет. Да, случилось. Нам пора обсудить возникшую проблему. Да, возникшую из-за тебя. Значит, так. Обрисую по пунктам. Дважды не повторяю. Я человек четкий и живу по правилам. Слушай, меня не волнует, где ты там была, какие там нахер корпоративы-хренативы, это не мое дело. Пойми раз и навсегда. Я живу по правилам, и нарушать их не буду, и тебе не дам, а если не хочешь - можешь уходить, никого не держу. Порядок - это порядок. Сказано - сделано. Когда ты говоришь, что придешь в десять ноль-ноль, ты приходишь в десять ноль-ноль. Точка. Если ты собираешься разгуливать по хренативам или что там у тебя еще, мне наплевать… короче, если в десять ноль-ноль тебя нет, я закрываю дверь, выключаю телефон и сплю. Ночуй на лестнице. Дел у меня много. Порядок - это порядок. Так, а ну прекращай быстро эти свои крики. У меня тут не сумасшедший дом, чтоб орать, я дважды не повторяю. Досчитаю до трех, а ты замолчишь за это время. Два, три. Вот и умница. Я человек четкий, мне не нужен дурдом в отношениях, мне его на работе хватает. Значит, так. Правило такое. Если ты задерживаешься, неважно, что там у тебя, какие хренативы, я в это не лезу, ты обязана мне позвонить ровно за полчаса до
неотразимый
Ну и че, милицию будешь вызывать, коза? Словила по морде заслуженно, сука, а теперь в милицию побежишь? Валяй, вызывай, посмотрю на тебя тут. Они приедут, еще добавят тебе. Че ревешь, не реви, хуже не будет уже, чем ты сама себе сделала. Ты где была? Где была, я тебя по-хорошему спрашиваю? Какие корпоративы, че ты мне мелешь, задурить меня хочешь? У кого ты была? Не бойся, я его не убью, я тебя поучу, а его, может, даже и трогать не буду, если ты мне все расскажешь. Хватит уже, хочешь, чтобы я по-серьезному разозлился? Где ты была полночи, сволочь? А ну иди сюда. Я тебя буду наказывать, пока ты не скажешь, где шлялась. Во что поверить? Че мне верить-то тебе, проститутка поганая? Еще хочешь? Ладно, допустим, ты со шлюхами своими болталась. Не знаю, кому они там подруги. Ты думаешь, я буду все это терпеть? Я тебе по-хорошему пока говорю. Да я мозги твои кретинские скоро выбью! Уйдешь? От кого? От меня? Ушла одна такая. Ты уже сколько раз вещи собирала, пятнадцать? И че, далеко ушла-то в итоге? Это я от тебя устал уже, дождешься ты у меня, выгоню скоро, а на прощанье уши тебе отрежу, раз ты все равно глухая и ничего не слышишь, что тебе люди по-хорошему говорят. Пойди лицо себе помой. Физиономию свою глупую, говорю, помой, у тебя еще из носа кровь течет. Тьфу. Черт с тобой, дай я посмотрю. Да иди ты сюда, не бойся. Че ты боишься-то? Дура ты дура, надо ж меня так разозлить. Сама виновата. Так, что там у нас, повернись. Ничего, до свадьбы заживет. Свадьбу-то? Ну а че, можно, если ты хорошо вести себя будешь. Дурить не будешь - может, и женюсь на тебе. Вот, крови уже нет. Тебя ж воспитывать только надо все время, наказывать, ты ж не можешь по-хорошему, а? Тоже мне, блин, невеста. Вот, не можешь. Ничего, научишься ты у меня и слушаться, и правду мне говорить. Тогда точно женюсь. Иди, промой еще раз, там у тебя кровь опять идет. Вот же ж дура. Че я с ней связался?
идеальный
Здравствуй, дорогой мой дружочек. Проходи, проходи, ты мне не помешала. Садись. Ну что ж стоишь, присаживайся на диван. Не страшно, сумку можешь поставить на пол. Да я знаю уже, где ты была. Я - все знаю. У нас с тобой будет сегодня один очень важный, я бы даже сказал, решающий разговор. Ты послушаешь меня внимательно и ответишь на мой вопрос. От того, что я услышу в ответ, многое для нас с тобой будет зависеть. Так что подумай хорошенько, дружочек ты мой хороший. Почему ты дрожишь? Что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь? Принести тебе воды? Хорошо, сходи на кухню сама. Нет, я пока никуда не спешу, я специально выделил время для нашего разговора. Попила? Хорошо. Не волнуйся, я же не съем тебя. Разве я тебя хоть когда-нибудь обижал? Ты уже не боишься? Успокоилась? Вот и хорошо. А теперь посмотри мне в глаза и послушай. Ты ведь догадываешься, где я работаю? Всех подробностей тебе знать не нужно, но ты, я думаю, понимаешь, что это важное, нужное дело, не терпящее болтовни и всяческой бестолковщины. А в скором времени у меня появится новое поручение по работе, говорить о котором я, разумеется, не могу. И поэтому нам с тобой, милый дружочек, не мешало бы подкорректировать наши отношения. Ну, не стоит опять так дрожать. Я же не говорю тебе ничего страшного. Ничего не случилось. Почти ничего. Не отводи от меня глаза и не бойся. Мы уже довольно давно с тобой знакомы, и ты ни разу меня не подводила. Надеюсь, что и не подведешь. Пора принимать решение, ответственное и разумное. Я для себя все обдумал, и хочу предложить тебе руку и сердце. Ответь мне, но не торопясь. Ты согласна? Готова? Так что ты молчишь, мой дружочек?
Арсений Березин
Майк-плантатор
Из книги «Пики-козыри»
В 2007 году петербургское издательство «Пушкинский фонд» выпустило книгу рассказов «Пики-козыри», которая сразу сделалась библиографической редкостью. Автор книги семидесятивосьмилетний физик Арсений Березин забрал все пятьсот экземпляров, чтобы раздать их по своему усмотрению. В результате мало кто знает, что в России появился прекрасный писатель. Републикуя один из рассказов, мы решили сопроводить его небольшим интервью.
Майк учился в военно-морском инженерно-техническом училище - БИТУ. Каким ветром его туда занесло - ума не приложу. Мамаша у него была видным деятелем в Ленинградском союзе писателей и как могла проводила партийно-профсоюзную линию на то, чтобы у товарищей писателей, еще не выгнанных из Союза, было всего вдоволь, в рамках разумного: и публикаций в толстых журналах, и поездок по городам и весям, и путевок в Дома отдыха. Раз в неделю Майка отпускали из казармы. Он приходил домой, снимал с себя все синее и полосатое - штаны без пуговиц -
Большинство из них уже повыгоняли из соответствующих учебных заведений, а некоторые там никогда и не побывали. Я как реальный студент третьего курса университета был среди них белой вороной, пока не довел свои штаны до 22 нормативных сантиметров и не купил на барахолке солдатские американские ботинки на двухдюймовой подошве. Тогда они, а заодно и комсомольские патрули начали меня замечать.
Первый же разговор с Майком озадачил меня.
– «For whom the Bell Tolls?» («По ком звонит колокол?») Хэма читал?
– Нет, его же не издавали.
– Ясно, - сказал Майк, - а Дос-Пасоса, «42-я параллель»?
Я не знал, кто такой Дос-Пасос и что находится на 42-й параллели. Я знал только про 42-ю улицу, но это не одно и то же. Майк посмотрел на меня с грустью:
– О Селине можно не спрашивать, «Путешествие на край ночи»?
Я обреченно кивнул головой.
– Запишешься в библиотеку Дома ученых, - сказал Майк.
– Там дают иногда оригиналы своим людям.
Предстояло попасть в Дом ученых, стать там своим человеком, да еще заодно научиться читать в подлинниках Хемингуэя, Дос-Пасоса, Скотта Фитцджеральда, Джеймса Джойса и многих других пресловутых и неизведанных. Майк думал, что со своим «For whom the Bell Tolls?» он отделался от меня раз и навсегда, но когда через пару месяцев я между делом процитировал оттуда эпиграф Джона Донна целиком, Майк напрягся. Во-первых, он плохо понимал английский и читал всех этих авторов в служебных переводах, которые доставал через мамашу, а во-вторых, ему не понравилось, что я оказался не так прост, как выглядел с первого взгляда. Но это не отразилось на моем отношении к нему - восторженном и почтительном. Майк, сам не ведая того, стал для меня гуру. Его жизнь в училище мало отличалась от моей в университете и была мне неинтересна, но его жизнь в современной литературе, его запанибратские ровные отношения со стариной Хэмом, его чувство стиля и языка вызывали у меня восхищение, и я наслаждался общением с ним, ловил каждое его слово, каждое замечание, стараясь не очень-то выдать свое отношение робкого ученика к любимому учителю. Что бы я был без Майка? Заурядный советский студент с куриным кругозором, уже не оболваненный пропагандой, но еще не достигший восприятия внешнего мира хотя бы на уровне Джорджа Оруэлла. За Оруэлла тогда давали до пяти лет, в английском оригинале меньше, особенно если притвориться, что ничего по-английски не понимаешь, и книжка попала случайно для сдачи в макулатуру. Как писатель Оруэлл на меня большого впечатления не произвел, о чем я и сказал Майку.
– А он и не писатель, - подтвердил Майк.
– Но хоть по башке-то получил?
– Получил, - согласился я.
– Ну и то слава богу.
Иногда после моей стипендии мы отправлялись в ресторан - «Европу» или «Асторию». В «Европе» на гитаре играл Джон Данкер, а на саксофоне Орест Кондат. В «Астории» за фортепьяно сидел Анатолий Кальварский и от души импровизировал би-боп, закрыв глаза. И там и там где-нибудь за угловым столиком сидели «лимонадники» и посматривали по сторонам. Мы их мало интересовали. Для нас были припасены комсомольские патрули, ОСОДМИЛ и прочие волонтеры органов общественного порядка. Иногда встревала администрация и знакомый мэтр просил нас покинуть заведение за искажение рисунка танца. Это обычно бывало, когда Чу-Чу-буги демонстрировал нам и редким иностранцам что-нибудь из своих домашних заготовок на темы чарльстона или рок-н-ролла. Администрация, в общем, относилась к нам снисходительно, потому что мы не буянили, не скандалили, но привлекали всеобщее внимание своим видом, манерой танцевать и, вообще, повышали рейтинг заведения, как сейчас говорят, потому что многие лохи с деньгами приходили специально по субботам в «Европу», чтобы поглазеть на стиляг, послушать джаз, вкусить, так сказать, запретный плод. Комсомольские патрули обычно ошивались на улице у входа. Но мы с ними были предельно вежливы, переводили Майку, косившему под иностранца, с русского на английский их вопросы, сажали его в такси, прощались с патрулем и дружной стайкой уходили в сторону Невского.
На факультете по одной из наводок патруля меня как-то вызвали на бюро и спросили, правда ли, что я хожу в ресторан. Я сказал, что истинная правда и что хорошо бы нам туда сходить всем бюро как-нибудь после стипендии и от души поплясать.
– Я ведь не в буржуазный вертеп хожу, а в наше советское предприятие общественного питания.
Бюро было озадачено и на всякий случай приговорило меня к общественной работе в подшефном спецдетдоме. Вскоре там чарльстон плясали даже в младшей группе, а музыкально-хореографическая композиция «Мистер Твистер» получила грамоту на конкурсе детских учреждений для умственно отсталых детей.
Тем временем общая атмосфера сгущалась. Выгонять и сажать стали чаще. И когда Жора-Патефон принес мне на сохранение два чемодана своих пластинок, опасаясь неминуемого обыска, с моей мамашей случилась истерика: у нее еще не выветрилось из памяти, как в 1938-м после обыска забрали моего отца. (Никакого криминала за ним не нашли, кроме того, что он окончил с красным дипломом Киевский Политехнический институт, где сопромат и теорию механизмов преподавали жуткие враги народа, а также хранил подшивки старых «Огоньков» с их фотографиями. Отец оправдывался тем, что ни дачи, ни печи у нас нет, чтобы сжечь эти зловредные журналы, а отдавать неизвестно кому не хотел. Подержав несколько дней с другими инженерами - героями первых пятилеток, его отпустили, но с руководящей должности вышибли, чему он был очень рад.) Теперь сын прячет под диван явный криминал, и, наверное, его нарочно подставили, чтобы потом посадить. Через некоторое время Жора забрал чемоданы и увез в неизвестном направлении. Спрятал под кустом, как он сам сказал.