Русская жизнь. Октябрь семнадцатого (ноябрь 2007)
Шрифт:
Недаром его ненавидел Сталин, враг цельных людей, подозревавший их в самом страшном - в неготовности ломаться и гнуться. Луначарский в самом деле ни в чем не изменился, не превратился в советского чиновника, не сделался держимордой, не выучился топать ногами на писателей и учить кинематографистов строить кадр. Легкомысленный и жизнерадостный Луначарский - Наталья Сац цитирует его совершенно ученическое четверостишие о том, что лучшей школой жизни является счастье, - был новому хозяину не просто враждебен, а противоположен, изначально непонятен. Стиль Луначарского мог быть фальшив, напыщен, смешон, но никогда не был административен. Он был последним советским наркомом - нет, пожалуй, еще Орджоникидзе, - умевшим внушить радость работы, желание что-то делать, азарт переустройства
Многие скажут, что Луначарский решал задачу заведомо невыполнимую - придавал революции подобие человечности, натягивал на нее маску «человеческого лица». Это, может быть, в метафизическом отношении не очень хорошо, даже и в нравственном сомнительно. Но для тех, кого он спас, метафизика и хороший вкус были не важней и не актуальней обычного гуманизма. Того самого милосердия, которого было тогда очень мало. Главное же, он явил миру принципиально новый тип политика: творца среди творцов. А что натворил много ерунды, так ведь девяносто процентов литературы Серебряного века были макулатурой и пошлостью, но очарования это не отменяет.
Он был отправлен в почетную ссылку и умер, ни в чем не раскаиваясь, все так же заботясь только о том, чтобы это хорошо выглядело. Высшая добродетель легкомысленных позеров - презрение к смерти. Есть вещи поважнее.
Нам бы сегодня хоть одного такого министра, но для этого нужен как минимум опыт Серебряного века. Плюс то редчайшее сочетание самоубийственности и жизнеспособности, легкомыслия и бронебойности, таланта и моветонности, которое, боюсь, не повторяется на земле дважды.
Михаил Харитонов
Добезцаря
Мифология брежневского обывателя
В тот день у нас не было двух уроков - кажется, рисования и физкультуры. Вместо этого обещали интересное: показать место, где все начиналось. То есть - подпольную типографию, где печатали листовки. Теперь там музей. Там все оставили, как было при царе. Интересно.
Я - октябренок, уже не очень юный: скоро пионерия, а потом и комсомол. В октябрята записывают всех, в пионеры, кажется, тоже. Так что это ничего не значит. Комсомол уже для старших ребят и для взрослых. Хорошее слово - «комсомол», в нем слышится «космос». У Сереги Кочергина есть комсомольский значок, но он его не носит, потому что рано. Зато у него октябрятский значок - классный такой, с маленьким кучерявым Лениным в стеклышке, пластмасска, здоровско. У меня он железный, как у всех, но тоже хорошо.
Я почему- то думал, что в типографию нас поведут рано-рано утром. Утро -очень советское время. Когда теплая весна, и розовая заря, и новостройка из розового кирпича, а над ней встает солнце - тогда советская власть чувствуется как-то очень сильно и чисто. Утро - молодость - коммунизм. Коммунизм - это заря и молодость, румянец мира. Днем уже не то, днем видна грязь, нищета, убожество, недостроенность, то есть уже социализм. А вечером, когда зажигаются фонари, в воздухе разливается что-то буржуйское, капиталистическое. Сразу понимаешь, что буржуи очень любят вечером гулять. Или ночью. У буржуев бывает «ночная жизнь», я читал про это в книжке. Ну, на то они и буржуи, чего с них взять-то.
Но в типографию нас повели все-таки не утром, а днем. И приметы развитого социализма были видны буквально на каждом шагу. То есть трещины на асфальте, грязь, какие-то окурки и прочие родимые пятна. Да, я уже знаю про родимые пятна, которые мы унаследовали от царя и отечества. «Царь» и «отечество» в моей голове склеились, потому что я прочитал какую-то книжку «не по возрасту», как сказала бабушка, книжку у меня отобравшая. Сейчас у нас нет царя и отечества, а есть Родина и Партия, а отечественного у нас есть война и обувь. Война была хорошая, а обувь плохая, и все хотят немецкую или югославскую, только бы не отечественную.
А еще в революцию убили царя и бога и отменили букву «ять». Царя убили на самом деле, а бога не было, поэтому его… ну, я не знаю, как. Сломали, что ли, чтобы дураки в него не верили. Но потом его немножко разрешили, после Отечественной войны, потому что дуракам тоже нужно во что-то верить, а коммунизм вещь сложная, там нужно читать книжки - Маркса, Ленина и Брежнева, и еще много думать, а думать никто не хочет, и поэтому у нас не все получается, отсюда и родимые пятна. Даже наши руководители, и те Маркса и Ленина не до конца понимают, иначе у нас был бы уже коммунизм и розовые новостройки. А с богом легко: знай себе бейся лбом об пол да причитай - «боженька, боженька». В бога верят только дураки и старые бабки. Я летом в селе спорил с бабкой, которая крестилась, говорил ей, что бога нет, потому что наши космонавты на небо летали и его не видели. А бабка хитренько усмехалась и говорила, что до солнышка космонавты не долетели, а бог может быть и на солнышке. Бабка была глуха на левое ухо и гнала самогон. Тоже, кстати, штука для дураков: зачем взрослые его пьют?
– он воняет гадостью и сам гадость, они же это говорят, и все равно пьют. Это как «ять», тоже смешная штука. Зачем-то его писали, учили даже правила, как его писать, а не додумались, что на самом деле «ять» - это обычное «е». Просто ненужная буква, которую давно пора было отменить.
Капитализм тоже что-то вроде буквы «ять» - ненужная вещь, которую отменили большевики. Жаль, что поздно. Нет бы его отменить на два века раньше, у нас уже во всем разобрались бы и построили коммунизм, и не было бы грязи на улицах, и снова научились бы шить обувь, югославы же вот научились, а у них ведь тоже социализм, хотя и неправильный. Почему же у нас не получается?
Тут училка громко сказала: «Мы пришли», а я увидел чудо.
Перед самым носом располагалась невзрачная бурая витрина с грязными стеклами. Но под этими стеклами прямо в деревянных ящиках лежали фрукты.
Нет, вы не поняли. Посреди Москвы. В магазине. Без очереди. Фрукты. Которые можно увидеть только на рынке, и то их прячут, не показывают. А тут они лежали прямо под стеклом. Инжир, чернослив, курага. Яблоки, груши. Виноград. Лимоны. Кажется, бананов не было - но все остальное было. Их было много, фруктов, и они выглядели ужасно аппетитно.
Учительница - опытная, старая, познавшая детскую непосредственность во всех ее проявлениях - сделала паузу, а потом сухо сообщила, что фрукты восковые. И лежат они здесь не для продажи, а для исторической достоверности. И что смотреть мы пришли не на них, а на типографию, где делали листовки и рисковали жизнью ради революции.
И нам показали типографию. Там даже была древняя машина, которая печатала листовки. Нам раздали свежеотпечатанные экземпляры какой-то прокламации, с теми самыми ятями, которые потом отменили. Но запомнились именно эти деревянные ящики. И в них - инжир, яблоки, курага.
***
Великая Октябрьская социалистическая революция занимала в сознании советского человека крайне своеобразное место. Объяснить это нынешнему тинейджеру, который с трудом отличает Ленина от Берии, очень сложно. Хуже того, даже тому же самому советскому человеку, но прожившему последние пятнадцать лет в России, тоже напряжно вспомнить все нюансы этого отношения. Несколько лучше сохранили его старые эмигранты, особенно население Брайтон-Бич: они помнят фактуру. Но не масть: у них все закрашено в свои цвета, а это неправильно. Так что придется делать total recall своими силами, рискуя ошибиться и вляпаться в фальшак и новодел. Надеюсь, читатель поймет, и где надо - сделает скидку.