Русская жизнь. Попса (май 2008)
Шрифт:
Стены во всей квартире вместо обоев были обтянуты сукнами. В спальне - синего цвета, в столовой - кремового, а в средней, рабочей комнате - лилового, или в этом роде.
Дверь мне открыла горничная Надя, небольшого роста блондинка с умными, зоркими глазами. До моего прихода она говорила по телефону, и, впустив меня без всяких расспросов в столовую, поспешила продолжать разговор.
Телефон стоял на столе Аверченко, и для того, чтобы держать трубку постороннему человеку, т. е. не сидящему за столом, нужно было нагнуться. Как-то так неудобно был расположен аппарат. И Надя говорила,
В дальнейших моих посещениях Аверченко (он по всем делам редакции «Нового Сатирикона» принимал у себя на дому), я не раз видел Надю в такой позе, что не мешало Аверченко работать. Надя, простая девушка, но очень тактичная и умная, держала себя свободно, с достоинством, чувствовала себя как дома и поддерживала в квартире и в обращении с многочисленными и разнообразными посетителями удивительно теплый тон.
Это было характерно для Аверченко, ибо источником этого тона был, конечно, хозяин.
Аверченко был добродушен, доброжелателен, глубоко порядочен, демократичен, и - при наличии в нем также и воли и решительности и достаточной доли упрямства и всяких других человеческих слабостей - все же нельзя было представить себе, чтобы он был с кем-нибудь груб, резок или неделикатен.
В первую голову это видно было по тому, как себя чувствовала горничная Надя.
Аверченко был высок ростом, плотен, носил пенсне с очень толстыми стеклами. Один глаз у него был вставной, а другой очень близорук. Глаза он лишился в молодости, в Харькове: психически заболевший человек ударил палкою в стеклянную дверь, за которой стоял Аверченко. Осколком стекла был выбит глаз.
Выражение лица у него было неизменно приветливым. На вид он казался лет 34-35-ти. Да так ему примерно и было.
Он принял меня очень ласково. Пригласил позавтракать. Надя мгновенно приготовила кофе, яичницу. Все было так просто, скромно, человечно. Аркадий Тимофеевич расспрашивал меня о том, когда я приехал, как я думаю устроиться, просил дать в «Новый Сатирикон» рассказ.
Ни разу за приблизительно два с половиной года моей работы (в качестве секретаря редакции «Нового Сатирикона») этот тон моих встреч с Аверченко не нарушался. Отношение Аверченко ко мне оставалось неизменно теплым и заботливым. И на этом не стоило бы останавливаться, если б точно такое же отношение не было характерно ко всем служащим редакции и издательства и к сотрудникам.
Между тем молодость Аверченко была не из легких. Он много нуждался, и поголадывал, и менял профессии, и прогорел в Харькове с журналом, и натыкался на резкие отпоры со стороны авторитетных людей.
Так, например, горестна была его первая (и единственная) встреча с А. М. Горьким.
Как- то, в молодых своих странствованиях, Аверченко явился к Горькому со своими рассказами.
Горький прочел его рассказы, посмотрел на их автора, молодого человека в узких брюках со штрипками, в крылатке, в высоком котелке - на молодого человека, блиставшего, по-видимому, в то время манерами завсегдатая оперетки и летних загородных садов, - и сказал:
– Ничего не выйдет, молодой человек,
М. Горький, как известно, отличался весьма широким диапазоном в оценке литературных произведений. Многогранность его вкуса достаточно известна.
Но неизвестно, какие рассказы дал ему читать Аверченко - у него были рассказы и очень легкого поверхностно-щегольского тона, а были рассказы и глубокие, сердечные.
Так или иначе, Аверченко это отношение к нему Горького ошеломило.
Он никогда не говорил об этом, хотя история этого была известна вокруг и, конечно, с его же слов. Заговаривать об этом с ним не советовали, хотя вообще Аверченко не был внешне самолюбив и мстителен.
Больше ни к каким крупным писателям Аверченко со своими рассказами не ходил.
И странно - другой, достигнув такой славы, как Аверченко, такой самостоятельности и независимости, мог бы «проявлять власть» над теми, кто зависел от него.
Но сколько благородства, сдержанности, доброжелательности, терпения и чуткости проявлял Аверченко к молодым писателям!
Каким чутким показал он себя редактором!
Какое высказывал он несокрушимое добродушие, когда даже задевали его!
Были сотрудники «Нового Сатирикона», которые позволяли себе открыто издеваться над ним, а Аверченко нисколько не реагировал на их выпады.
Например, поэт Василий Князев написал на него, когда Аверченко уже был в расцвете славы, эпиграмму, одновременно гордясь рифмой к трудному слову «Аверченко»:
Крючок приверчен ко Двери. Дверь заперта. Чудесно! Твори, Аверченко! Твори! Бумага бессловесна.Этот Князев был близким сотрудником «Нового Сатирикона». Он подписывал свои стихи, фельетоны и прочее - кроме имени и фамилии - псевдонимами «Джо», «Вильгельм Теткин».
Это был удивительный человек. В нем клокотал боевой темперамент. Любимым его развлечением было участие в петербургских пригородах в кулачных боях, в так называемой «стенке». «Стенкой на стенку» в то время шли извозчики, мясники и всякие молодцы подобного типа. Небольшой и щуплый Князев лишился всех передних зубов в этих доблестных боях.
Поразительно терпение и подлинное добродушие, с какими относился к нему Аверченко.
Князев обзывал его в глаза буржуем, ругался, требовал денег. Как-то я зашел по делу к Аверченко и застал его в столовой несколько растерянным и смеющимся.
Аверченко рассказал мне, что за несколько минут до моего прихода здесь был Князев и до того разошелся, что хотел разбить большую дорогую вазу, которая стояла на столе, наполненная фруктами. Надя его с трудом успокоила.
– Я угостил его, - сказал Аверченко, - честь честью, а он… чорт его знает… Ну и публичка!
– добродушно пожал он плечом.
– Это уж слишком, - сказал я.
– С чего он это?
Аверченко опять пожал плечом.
– Чорт их знает, - сказал Аверченко, - мелкая богема, а ведь интересно - он ведь не пьет!