Русская жизнь. Захолустье (ноябрь 2007)
Шрифт:
Народничество облажалось и в теории, и на практике: мужики не желали слушать приезжавших к ним агитаторов, что у Тургенева в «Нови» изображено с редкой для этого автора убийственной иронией; а попытки молодежи опроститься и зажить коммуной почти неизбежно заканчивались борделем. Чехов с Буниным оказались правы, что богоносец и доказал очень скоро, зверствуя почем зря; ни Михайловский, ни Златовратский до этого не дожили.
II.
Но самое интересное - это эволюция народничества в ХХ веке, на очередном переломе от оттепели к застою, когда недовольство в обществе крепло, а разногласия насчет возможного выхода стали особенно разительными. С русской литературой советского периода случилась, вообще говоря, занятная вещь: из нее исчез народ как таковой, народ
Ответ очевиден: народом является тот, кто пишет народные песни. Думаю, это самое наглядное, простое и емкое определение, идеальный критерий, по которому легко выделить доминирующую прослойку в каждую отдельную эпоху. В пятидесятые-шестидесятые появился феномен Окуджавы, запели студенты, туристы, младшие научные сотрудники, поэты и военные; народом стала интеллигенция - самый униженный и угнетенный советский класс, да и не класс даже, а прослойка. Роль народнической прозы стала играть проза интеллигентская - сначала аксеновские «Коллеги», потом трифоновские московские повести, и Юрий Казаков, и Фазиль Искандер, и Андрей Битов, и многое множество совершенно забытых ныне авторов, составлявших так называемую «литературу горожан». Любопытно, что крупнейшие русские литераторы относились к народничеству скептически - и в девятнадцатом веке, и в двадцатом: Достоевский народникам не верил, считал, что они выдумали народ. В двадцатом столетии у Достоевского появилась буквальная реинкарнация - тоже крупный писатель, отсидевший в молодости, более убедительный в публицистике, нежели в прозе, хотя и в прозе достигающий отличных результатов. Вслед за Достоевским он видит в народе либо слепую, ведомую массу, либо отдельных юродивых со светлой душой, тех праведников, без которых не стоит село. У них даже бороды похожи. Надеюсь, вы узнали этого бывшего каторжника, Нобелевского лауреата за новые «Записки из мертвого дома», отличающегося интересом к пограничным, экстремальным ситуациям вроде смертельной болезни, а также нескрываемым и агрессивным славянофильством. Так вот, ни Достоевский, ни новая его инкарнация народников всерьез не принимают и в паллиативные меры не верят. Интеллигенция вызывает у Солженицына такой же скепсис, что и народ у Достоевского.
Но интеллигенцию уже не остановишь, ее уже очень много, она свято верит в свою способность просвещать, учить, выглядеть совестью нации. Она забита, у нее мало денег, она много работает; из ее среды уже начали выделяться куркули-кулаки (о чем написан трифоновский «Обмен» и отчасти вампиловская «Утиная охота»), но эти явления не мешают богоносности. Именно из среды интеллигенции должен выйти новый пророк, которого в начале ХХ века ожидали из среды крестьянской; отсюда - повышенный интерес эпохи русского модерна к сектам, к народной вере, - и особое, уважительное внимание прозаиков семидесятых к столь же сектантским по сути интеллигентским кружкам, в каждом из которых была своя хлыстовская богородица, иногда в брюках. Мамлеев - типичный народник, только вместо народа у него все те же горожане-эзотерики. И не зря Сергей Сельянов в «Духовом дне» назвал шестидесятников «сектой вроде пятидесятников»: «Серебряный голубь» - последний русский народнический роман, а в восьмидесятые его аналогом выступила, скажем, «Новая московская философия» Пьецуха. И не зря главный народник семидесятых, Юрий Трифонов, составивший наиболее убедительный и вместе с тем уважительный портрет интеллигенции эпохи застоя, так напряженно интересовался народничеством - и посвятил ему роман «Нетерпение».
И был, конечно, трезвый реалист, потому что человек из низов, не склонный к обольщениям, - все про эту интеллигенцию точно понимавший. Видевший, что ни за кем в этом прогнившем обществе нет правды. Он, как и Чехов, сочетал прозу с драматургией (правда, кинодраматургией -
Ну, а потом этот новый народ устроил свою революцию и очень быстро доказал, что никакой он не богоносец. Интеллигенция, очутившись у власти, вела себя ничуть не лучше, чем народ, разорявший храмы и свергавший памятники. Она скомпрометировала себя надолго - то-то о ней теперь и не пишут ничего. А если и пишут, то об интеллигенции переродившейся - как в двадцатые годы писали о красных директорах. Таких персонажей, из бывших интеллигентов, дорвавшихся до власти, у нас сегодня пруд пруди. И некоторые умудряются им умиляться.
III.
Каким окажется будущее русское народничество, расцвет которого придется на 50-70-е годы XXI века, можно только гадать. Осталось дождаться песенного творчества нового класса: когда этот класс запоет, можно будет с уверенностью утверждать, что это и есть народ. Новое народничество возникнет, как всегда, на волне разочарования новой оттепелью. У него будут чисто стилистические - и значит, самые непростительные - разногласия с дряхлеющей суверенной демократией и пережившей свой ХХ съезд «Единой России». Сильно подозреваю, что этим новым народом будут военные - самый угнетенный сегодня класс, в котором тоже прозревают верность нравственным началам. Стало быть, и следующую революцию тоже сделают они, и хорошо, что мы ее, наверное, не застанем.
Но сегодня народа нет. Он победил, переродился, выродился и перестал писать песни. Новый Олеша - Виктор Пелевин - пишет новую «Зависть», о зависти молодого люмпена к бывшему интеллектуалу, ныне вампиру. Засодимские и Златовратские - Трифонов, Казаков, - как всегда, не дожили. Впрочем, если бы и дожили - вряд ли согласились бы увидеть реальность как она есть. Народники - люди упертые.
* ОБРАЗЫ *
Евгения Пищикова
Теплота и свет: битва титанов
Периферийные литобъединения популярны как никогда
Заткни кадык онучею…
В уездном городе Буе в краеведческом музее под вечер зажигают лампы; уютом и покоем дышит вся экспозиционная обстановка. И чучело лося (самое крупное чучело в области), и купеческий интерьер XIX века, и кожанка ходока Налетова, в которой ворвался он в кабинет к Владимиру Ильичу Ленину с революционной просьбой: «Велите отгрузить Буйской республике оружия!» Ленин, согласно местной легенде, принял Налетова очень приветливо, но оружие посоветовал изыскать на месте… Светлана Смирнова, нешумный музейный подвижник, говорит прекрасные слова: «Это у нас резной буфет большевика Теленина с двойным дном. А это местный хорек, единственная жертва строительства Костромской АЭС».
Но что за праздничный шум слышится в том зале, где выставлен макет трона Тутанхамона, «сработанный» буйским мебельным гением Валерием Беловым?
По воскресеньям в музее собирается весь цвет городской интеллигенции - на еженедельное заседание литературного объединения «Буйские голоса». Кипит электрический самовар, рубиновые огни бродят в варенье. Председатель собрания - литератор Вячеслав Михайлович Дробышев - настолько похож на Познера, что не может отказаться от соблазна это обстоятельство обыграть. Часто повторяет: «Я своего двойника не перевариваю, телевизор пятничными вечерами не смотрю». Вот Дробышев собирается прочесть собственное стихотворение «Офицерская жена», где, конечно, будут рифмы «должна», «одна», «у окна» и «стакан вина». И Сергей Высоков - человек просвещенный, коллекционер (столь крупный, что известен и в Москве), безвозмездно отдавший все собранное в музей (восемь тысяч единиц хранения, и «таких икон, как у него, нет и в Ипатьевском монастыре»), мистик, сочиняющий таинственные «городские рассказы»… Короче, Сергей Высоков, конечно, усмехнется про себя, но стихи выслушает с приличествующим выражением лица. Дробышев - самая что ни есть городская элита, а вот Высоков Буем не оценен, числится чуть ли не в чудаках (и уж точно в умственных чужаках), но обоим трудно обойтись без еженедельных встреч.