Русские и нерусские
Шрифт:
Мы, русские, в коммунистическом воодушевлении — разве не тщились создать именно новый народ? Все это кончилось в брежневскую эпоху торжественным провозглашением «новой исторической общности», которая через считаные годы развалилась под демократический хохот волонтеров сексуальной революции, при начале же оборачивалась простонародным глумом на ту же полигамную тему: «Жизнь привольная настала, нынче сделали колхоз: сорок метров одеяло — выбирай котору хошь!»
Мормоны, для которых Семья — изначальный, краеугольный камень жизнеустроения, такое и не выговорили бы.
Инициация усопших — тропа от того
В итоге портрет «типичного мормона», предстающий очам «типичного русского», являет собой, с одной стороны, полную несовместимость, а с другой — загадочную притягательность, как бывает притягательно зеркальное отражение, где все наоборот.
Для мормона высшая цель — облагородить сей мир, обустроить его на радость, освятить.
Для нашего соотечественника сей мир проклинаем, лежит во зле и пороке; не в силах его обустроить, дух отлетает в потустороннее, невоплотимое, несбыточное.
Для мормона саморазвитие индивида — естественное состояние духа, не противоречащее ни законопослушанию, ни корпоративности, ни патриотизму.
Для нашего соотчича личность есть ценность, либо открыто противостоящая общности, либо от общности укрываемая. Либо индивидуальность, либо соборность — середины нет. Мормонская середина для нас — некий оксюморон, в русском переводе это — «Самодержавие личности». Но у нас самодержавие — внешняя сила, пронзающая индивида (нанизывающая на стержень общего дела), личность же — либо оплот сопротивления, либо феномен героического самоистребления во имя того же дела.
Не поучиться ли нам у мормонов?
«Они не пьют, не курят, много времени посвящают спорту. ходят регулярно в церковь, понедельник обязательно проводят в кругу семьи. Они всегда гладко выбриты, аккуратно подстрижены, строго одеты. Что во всем этом плохого, понять трудно. Может, наша мысль и покажется кому-то кощунственной, но, честно говоря, мы не знаем, что лучше — исповедовать православные убеждения и при этом пить, воровать, драться или же верить в экзотические для россиян положения мормонов и при этом сохранять «образцовопоказательный образ жизни», — цитирует Антоненко одного из современных наших мормоноведов Г.Еремеева, не без смущения присоединяясь к нему, ия не без такого же смущения присоединяюсь к Антоненко.
Смущение понятно: можно ли стать лучше, перестав быть самими собой?
Можно ли перенять мормонские добродетели, не уйдя вслед за ними с привычной почвы в какое-то фантастическое поле чудес?
Сами источники мормонской веры — если подвергать их строгому анализу — не что иное, как результат непредсказуемой вышивки по общеизвестной канве. Никто не может опровергнуть описанное в «Книге Мормона» продолжение событий Ветхого Завета
У ученых это называется: «альтернативная история». У литераторов: «римейк».
Борхес опирается на Сервантеса, как Сервантес — на средневековые рыцарские романы, а на Борхеса — новейшие сочинители. Как опираются они на Толкиена, на Толстого. не говоря уже о древних мифах, в число каковых входят и оба Завета.
Все это — не что иное, как дотягивание наличного бытия до идеальной выразительности, то есть до сакральности, будь она религиозной или антирелигиозной, но непременно — духовно-практической. Это вышивка по вечной канве, а вышивать можно и суровой нитью, и золотом.
Никто не держал в руках золотые пластины, откопанные Джозефом Смитом в подземельях его фантазии, и никто не читал, что именно на них написано, но все почувствовали: что-то такое должно быть.
Почувствовали и в далекой от Америки России, где двести лет Новой истории философы и политики решали аналогичную бытийную проблему, наводя мосты между чаемым блаженством духа и неподдающейся реальностью.
Много вздорного написали в России о мормонах с чужих слов доверчивые журналисты, но настоящие философы, написавшие (или сказавшие) о них совсем немного, — сразу почуяли за фантастической феноменологией онтологическую бездну.
Если для Владимира Соловьева, стремившегося заполнить бездну между Богом и Миром, мормоны были именно практиками такого заполнения, только грубыми и варварски-простодушными, то Петр Лавров, куда более «грубый» мыслитель, чем Соловьев, чуть ли не позавидовал тому варварскому веселью, с каким мормоны заполнили брешь, провал, пропасть между худосочным просветительством и полнокровной народной жизнью.
Толстой же — одну только фразу обронил. Присматривался к мормонам как к возможным провозвестникам американской религии (если протестантизм возник в Северной Европе, то чем Северная Америка хуже?) — и ждал Толстой, не научат ли эти провозвестники людей не только вере небесной, но и тому, как жить на земле.
То есть: не заполнят ли ту самую пропасть?
Положим, феноменологию мормонизма мы еще как-то можем воспринять или даже принять: почитание предков, семейную устойчивость и даже безоговорочное трезвое законопослушание, что для русской вольно-бунтарской души — самая трудная проблема. Но разрешимая.
Неразрешима для нас — согревающая мормонов вера в то, что Святое Откровение (помещенное у нас либо в эпоху праотцев, либо «по ту сторону» разумения) может действовать сегодня, здесь и сейчас, инев особо отведенных на то местах (тропа у нас либо ведет, либо не ведет к храму), а в повседневном существовании.