Шрифт:
Вместо пролога
Выступление в клубе «Свободное слово» на дискуссии о судьбе России
Я впишусь в контекст дискуссии с помощью Когана и Рабиновича.
Поэт Павел Коган в свое время написал стихотворение о том, что мы еще дойдем до Ганга… до Японии, до Англии и т. д. С точки зрения геополитики все это кажется сегодня дикой бестактностью. Но, как только что правильно сказал поэт Вадим Рабинович, это пронзительная поэтическая правда.
Блок написал о нас как о скифах провокационную чушь —
Но в таком случае — где тут великая поэтическая правда?
Правда в том, что Россия обречена все время примериваться к великой роли. Правильно сказал Дугин: это наш рок — или великая, или никакая. Амплуа грандиозное, но с обыденной точки зрения: ничего себе перспективка!
В этом геополитическом пространстве все равно кто-то должен созидать межнациональное государство, то есть строить империю. Аттила прошел бичом божьим — не сделал. Греки пробовали — надорвались. Чингис аж на вселенскую сверхзадачу замахнулся — мировой империи не вышло, но гигантское многонациональное государство на какое-то время построил.
И славянам государственный инстинкт привил — своим же наследникам на горе. Славяне и финны, тех же татар втянув, великое государство создали. Тимур хотел перехватить — сорвалось: Баязит помешал. В XX веке Гитлер пытался во всей Европе германский порядок насадить, до Урала дойти хотел — не вышло. Мы помешали.
Немцы и в Средние века по тридцать лет воевали, чтобы мир вокруг себя выстроить. Ничего у них не вышло.
Почему у русских вышло?
Потому что у русских никакой изначально русской модели, под которую они хотели бы подогнать мир, не было, а сформировались русские в результате усилий многих племен примириться вокруг идеи, взятой напрокат у греков. Идея была вселенская, а не русская. Вадим Кожинов называет этот тип власти идеократия. Можно иронизировать насчет такого типа власти, но тысячелетняя история России — это все-таки в целом не отрицательный, а положительный опыт сосуществования народов, не исчезавших под имперским катком, а сохранявших имена и лица. Это не попытка всех сделать русскими, а осознание себя русскими при попытке всех остаться самими собой.
У немцев не вышло, а у русских — вышло. Потому что немцы всегда пытались сделать немецкую империю, то есть Священную Римскую империю германского народа, причем другим народам предоставлялся выбор: или исчезнуть, или стать немцами (да еще и не всем позволили бы стать). Русские же сами появились в ходе того, что здесь смешивалось, они сами продукты смешения славян, финнов, ордынцев… Мы втягивали всех и со всеми смешивались. Вот поэтому на столь долгое время у нас это получилось.
Вопрос: получится ли дальше? Надолго ли развалилось? Под каким именем возродится? И возродится ли, или будут кипеть сто племен в междоусобии «горячих точек»? Этого никто не предскажет.
Но если получится, то есть если возродится сильное многонациональное государство, — легче не будет: будет тяжко. Потому что имперское тягло — это неизбежное ярмо на всяком человеке, в том числе и на интеллигенте, который по определению мечтает о свободе от всякого ярма и тягла. И громче всех кричит от боли и пищит от ужаса в контексте империи именно интеллигенция. По высшему замыслу она, так сказать, это и должна делать. Именно интеллигенция больше всего втаптывала в грязь Советский Союз, именно она способствовала его концу, и именно она теперь в растерянности спрашивает себя, зачем все это произошло, стало ли ей лучше и откуда в сердце такая тревога.
Нет больше империи, ни Советской, ни Российской. Есть расходящиеся регионы, распадающиеся суверенитеты, разгорающиеся национальные амбиции. Вопрос стоит так: кто и как соберет это пустующее место?
Почему пустующее? А правильно эстонец сказал Георгию Гачеву: вы, русские, работаете день и ночь и в результате чувствуете, что вы делаете ничего!
Мировой замах, вселенское величие — это же, в известном смысле, борьба с пустотой. Это то, о чем Толстой сказал: все во мне и я во всем! Это всегда только проект — проект мировой державы, проект мировой справедливости, проект мировой революции — что угодно, но это в конце концов, при попытке финального осуществления — ничто.
Виртуальность.
А если это что-то, то что-то маленькое, этнически «чистое», исторически «частное». И тогда это уже не та Россия, в которой мы выросли. И тогда нам надо смириться с тем, что мы исчезаем как великий народ.
У меня было два разговора со Львом Николаевичем Гумилевым, они врезались в сознание. Однажды он сказал, что Россия это хрящ, наросший от трения Запада о Восток, Европы об Азию. Интересная формулировка, она оставляет открытым вопрос — а есть ли у России своя внутренняя задача, если она только следствие, «нарастающее» от взаимодействия прочих частей?
Тогда следующий вопрос: что обо что будет тереться в будущем, скажем, столетии (я уже не говорю о тысячелетии)? Что, будет Север об Юг тереться? Где мы тогда окажемся? Будет ли у нас своя задача?
А если исчезнем?
Тогда придется утешаться фразой великого японца Акутагавы: я умираю, но то, что меня породило, породит второго меня.
Мы и наши соседи
Диалектика тотальности
Тотальность монолитна, одномерна, сверхлична и невменяема. Тоталитаризм не ищет ни аргументации, ни тем более правил аргументации, он втягивает все и вся в воронку, так что втянутые задним числом осознают смысл того, что с ними произошло.
Тем интереснее лексическая статистика текстов, в которых исследуются отношения России и Германии за истекший век. Речь идет о двух самых беспредельных, самых жестоких вариантах тоталитаризма, какие знала история.
Что за понятие возникает чаще всего по ходу их смертельного противоборства?