Русские мыслители и Европа
Шрифт:
Книга Данилевского занимает очень важное место в истории русского самосознания и, может быть, в истории и славянского самосознания. Нам не раз уже приходилось отмечать, что критика западной культуры
' Строки эти писаны до войны 1877 года.
73
никогда не определялась в русской мысли мотивами вражды или отчужденности, она всегда была лишь средством уяснения своеобразия русского (славянского) культурного типа. Этот момент выступает с особой ясностью у Данилевского: он не столько критикует европейскую культуру, сколько стремится уяснить глубокое и существенное отличие славянства от западноевропейского мира. Для Данилевского в высшей степени важно показать, что претензии Запада на то, что он обладает «общечеловеческой» культурой, потому уже неосновательны, что такой «общечеловеческой» культуры вообще нет и быть не может. Конечно, Данилевский попадает здесь в одно из слабых мест европейской культуры. В самом деле: начало универсализма, которое есть в европейской культуре, связано отнюдь не с конкретным содержанием европейской жизни, а восходит к идеалам христианства; европейская же жизнь, в ее действительности, в ее реальных силах и устремлениях, так далека от начал христианства, руководится настолько противоположными ему началами, что претензии на универсальность, на общечеловеческое значение являются пустыми и неосновательными. А между тем Европа не перестает верить в свои «общечеловеческие» задачи — здесь лежит несомненно один из важнейших творческих двигателей европейской культуры. Разрушение этой веры в общечеловеческое значение европейской истории проведено Данилевским очень удачно, но возникает вопрос — нужно ли разрушать веру эту? Беда Европы в том ли, что она имеет неосновательные претензии, или в том, что, живя идеалами христианства, живя задачами универсальной христианской культуры и братского сближения народов, она фактически грубейшим образом попирает эти идеалы? Могут ли быть даже колебания в ответе на этот вопрос? Если бы идеалы христианства — то, что так глубоко одушевило европейские народы своим пафосом, — если бы эти идеалы осуществлялись в жизни европейских народов, разве были бы возможны те факты, на которые опирается Данилевский? Насильственное насаждение своих форм и обычаев, презрение и вражда к славянам, тайная и явная борьба с ними, неуважение к чужим культурам, хищничество и наглая эксплуатация более слабых народностей — что общего имеет эта отвратительная сторона европейской цивилизации с ее общечеловеческими идеалами? Правда, эти последние «прикрывают» грубую политику европейских народов. Хорошо, сорвем с них маску, покажем, что вопреки своим христианским идеалам европейские народы ведут грубо эгоистическую и хищническую политику, но будем судить Европу не за ее идеалы, а за ее жестокую действительность. Тот общечеловеческий идеал, против которого с такой силой вооружается Данилевский, ведь он имеет своим корнем больше всего христианство. В нем есть, конечно, отзвук идеологии римской всемирной монархии, но тот живой корень, из которого и ныне растет общечеловеческий идеал, есть христианство с его призывом к братству народов и к соединению всех в вере и жизни. Так неужели бороться с этими движениями в европейской душе?
Конечно, учение Данилевского о культурно–исторических типах сохраняет свое значение, независимо от той «борьбы с Западом», с какой оно соединено у Данилевского. Теория культурно–исторических типов не
74
связана внутренне с отрицанием единства истории' и может быть развиваема независимо от этого. К сожалению, идеи Данилевского были восприняты главным образом теми, в ком очень сильно и бурно проявлялось антизападничество, для формулирования и «оправдания» которого эти идеи были прекрасным подспорьем. Острое и живое чувство несоединимости Запада и России питалось, да и ныне питается главным образом политическим самочувствием, — и та страстность и фанатическое упорство, которые определяются этим корнем антизападничества, лишь у Ив. Аксакова смягчались его широким пониманием истории и его глубоко просвещенным религиозным чувством. Однако причину этого заострения антизападничества нужно видеть не в логике идей и не в психологии тех, кто их исповедует, а в той объективной почве, на которой зреют люди и их идеи. Не пришло еще время для великого национального синтеза, если и до сих пор не стихает ненависть к Европе, если эта ненависть держится и усиливается вследствие не менее крайнего западничества, доходящего до отречения от основ веры, от традиций русской жизни. Этим горестным, трагическим расщеплением русского духа, выдвигающим резкие и непримиримые крайности, и объясняется трудность не мнимого, не словесного, а подлинного, реального синтеза.
Глава VI. КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ. ЕВРАЗИЙЦЫ
К. Леонтьев очень долго был известен в русском обществе как «философ реакции», и его оригинальные и замечательные произведения оставались почти совершенно забыты. Лишь постепенно восстанавливалось все огромное значение Леонтьева в истории русской мысли, стали появляться работы о нем, вышло Полное собрание сочинений. Только сравнительно недавно (в 1926 г.) появилась монография Н. А. Бердяева, посвященная К. Леонтьеву и воспроизводящая с достаточной полнотой его мировоззрение2. Можно сказать с уверенностью, что интерес к Леонтьеву будет лишь возрастать — в частности, его статьи под названием «Восток, Россия и Славянство» (5–й и 6–й тома сочинений)*** сохраняют и в наши дни чрезвычайный интерес. В свете трагических судеб России взгляды Леонтьева, его отдельные суждения приобретают особенную значительность по своей глубине и проницательности. Только теперь становится бесспорным, насколько хорошо разбирался во многих проблемах ясный и независимый ум Леонтьева.
Мировоззрение Леонтьева представляет очень своеобразное сочетание эстетизма, натурализма и религиозной метафизики3. Очень близко примыкая к славянофилам, будучи открытым и прямым последователем
'См. об этом в статьях Вл. Соловьева против Н. Я. Данилевского (Соч. Т.V)*.
2 Стоит отметить еще книгу о. Агеева о Леонтьеве и превосходный этюд о С. Булгакова (в сборнике «Тихие думы»). Полную библиографию см. у Бердяева**
'Более подробно см. в указанной книге Н. А. Бердяева: «Константин Леонтьев», YMCA–Press. Pans, 1926.
75
Данилевского, Леонтьев вместе с тем в некоторых вопросах значительно отклонялся от них; особенно это сказывалось в вопросах политических. Леонтьев не только не был «славянофилом», но даже много писал о бессодержательности племенной связи самой по себе. В России Леонтьев вовсе не видел чисто славянской страны. «Бессознательное назначение России не было и не будет чисто славянским», — писал он. «Чисто славянское содержание,. — читаем в другом месте, — слишком бедно для всемирного духа России».
Леонтьев был не только пламенным патриотом, но он верил в Россию, верил вместе с Данилевским, что Россия принадлежит к особому культурно–историческому типу; начатки этого нового типа он видел только в России, а не в славянстве вообще (как это мы видели у Данилевского). «Россия не просто государство, — писал он, — Россия, взятая в целом, со всеми своими азиатскими владениями, — это целый мир особой жизни, особый государственный мир, не нашедший еще себе своеобразного стиля культурной государственности. Поэтому не изгнание только турок из Европы, и не эмансипацию только славян, и не образование даже во что бы то ни стало из всех славян, и только славян, племенной конфедерации должны мы иметь в виду, а нечто более широкое и по мысли более независимое». Для понимания последней мысли Леонтьева необходимо иметь в виду, что вслед за Данилевским он верил в смену культурных типов. «Я верил раньше, верю и теперь, — писал он в 1884 году, — что Россия, имеющая стать во главе какой–то нововосточной государственности, должна дать миру и новую культуру, заменить этой новой славяно–восточной цивилизацией отходящую цивилизацию романо–германской Европы». Любопытно, что в этой последней формуле Леонтьев почти буквально воспроизводит формулу Герцена, которого он знал и чтил, хотя был его резким политическим противником'.
В мировоззрении Леонтьева есть черты скептицизма и даже цинизма, которые резко отталкивали от него, но надо иметь в виду, что Леонтьев стоял на почве философского натурализма, что опять же роднит его с Герценом. Исторический процесс, впрочем, не был для него только натуральным процессом. Леонтьев был слишком религиозным мыслителем, чтобы отрицать участие Провидения в историческом процессе. Но для человеческого разумения и предвидения, по Леонтьеву, необходимо глядеть на исторический процесс как натуральный, ибо участие Провидения мы не можем заранее определить. Отсюда у Леонтьева принципиальное признание правды государственного эгоизма. «Есть гуманные люди, но гуманных государств не бывает», — писал он. Леонтьев смело делал выводы из этого положения и не боялся писать, что «известная степень лукавства в политике есть обязанность».
' Приведем несколько строк, посвященных Герцену и выясняющих вместе с тем точки соприкосновения двух столь далеких друг от друга мыслителей: «Герцену, как гениальному эстету 40–х годов, претил самый образ этой средней европейской фигуры в цилиндре и сюртучной паре, мелкодостойной, настойчивой, трудолюбивой, самодовольной, по–своему, пожалуй, и стоической и во многих случаях несомненно честной, но не носящей в себе другого идеала, кроме претворения всех и вся в нечто себе подобное».
76
Вслед за Данилевским Леонтьев видел в ? осударствах своеобразные организмы, подчиненные таким же законам, как и все в мире. «Законы развития и падения государств, — писал Леонтьев, — в общих чертах однородны не только с законами органического мира, но и вообще с законами возникновения, существования и гибели всего того, что нам доступно». Самый закон развития Леонтьев считает «триединым», ибо видит в нем три фазы: 1) фаза первоначальной простоты, 2) фаза «цветущей сложности», расцвета данного «тела», благодаря дифференциации и усложнению, и, наконец, 3) фаза вторичной простоты — уравнения и внутреннего смешения элементов, ранее бывших различными.
Этот закон, по мнению Леонтьева, царит решительно над всем миром — в том числе и над жизнью культурных миров.
Подходя с той точки зрения к оценке Западной Европы, Леонтьев считает ее «отходящей», говорит прямо о вырождении ее. Наиболее существенным в этом мнении Леонтьева является его учение о том, что так называемая демократизация Европы, всеобщее уравнение и смешение, вообще «эгалитарно–либеральный прогресс» есть решительная антитеза развития, есть бесспорный симптом увядания Запада. Приведу одно замечательное место из сочинений Леонтьева. «Вся Европа с XVIII века уравнивается постепенно, смешивается вторично. Она была проста и смешана до IX века; она хочет быть опять смешана в XIX веке, она стремится посредством этого смешения к идеалу однообразной простоты и, не дойдя до него далеко, должна будет пасть и уступить место другим. Весьма сходные между собой вначале кельто–романские, кельто–германские зародыши стали давно разнообразными, развитыми организмами и мечтают теперь стать опять сходными скелетами. Дуб, сосна, яблоня и тополь недовольны теми отличиями, которые создались у них в период цветущего осложнения и которые придавали столько разнообразия общей картине западного пышного сада. Они сообща рыдают о том, что у них есть еще какая–то сдерживающая кора, какие–то остатки обременительных листьев и вредных цветов, они жаждут слиться в одно, в смешанное и в упрощенное среднепропорциональное дерево… Везде одни и те же более или менее демократизированные конституции. Везде германский рационализм, псевдобританская свобода, французское равенство, итальянская распущенность или испанский фанатизм, обращенный на службу той же распущенности… везде слепые надежды на земное полное равенство! Везде ослепление фаталистическое, непонятное! Везде реальная наука и ненаучная вера в уравнительный и гуманный прогресс…