Русские ночи
Шрифт:
Так!
– восклицали они: XIX век понял, в чем состоит задача, заданная ему провидением!
Все это заставило не раз задуматься моих молодых наблюдателей. Между тем время проходило, юноши становились мужами, а их вопросы... вопросы не находили ответа. Невольно снова заглянули они в истертые листки старой забытой книги - и вопросы их разрослись еще сильнее, как росток, попавший в плодоносную землю. Состояние души моих молодых искателей довольно хорошо выражается в оставшейся после них небольшой тетрадке с довольно странным эпиграфом:
Human! generis mater, nutrixque profecto dementia est. {*}
{* Безумие, конечно, мать рода человеческого и кормилица (лат.).}
Я прочту вам из нее несколько отрывков:
Desiderata {**}
{** Пожелания (лат.).}
"Как! Медицина на последней степени совершенства, но причина здравия, причина болезни, образ действия лекарства - все остается загадкою? Врач подает больному целебный фиал - и не знает, что совершается в этом самом фиале, кольми паче, что совершается во внутренности организма. Лекарство удалось или не удалось, человек не знает причины. Тщетно он вопрошает труп другого человека: труп молчит или дает ответы, которые лишь приводят в сомнение о действиях жизни; гордый своим знанием мертвого, врач подходит к живому страдальцу, с ужасом видит то, чего не предвидела его наука, и с отчаянием уверяется, что его наука лишь начинается в сию минуту; он вышел за двери - в глаза ему является губительная зараза, которая умерщвляет жителей тысячами, а изумленный сын Эскулапа провожает ее шествие остолбенелыми глазами, не зная даже, как назвать нового, страшного путника.
Математика на высшей степени совершенства! Длинными окольными путями она приводит нас к нескольким формулам, из которых одни вовсе неприменяемы, другие применяемы только приблизительно; другими словами, математика приводит нас к дверям истины, но самих дверей не отворяет. При всяком математическом процессе мы чувствуем, что к нашему существу присоединяется какое-то другое, чуждое, которое трудится, думает, вычисляет, а между тем наше истинное существо как бы перестает действовать и, не принимая никакого участия в этом процессе, как в деле постороннем, ждет своей собственной пищи, а именно связи, которая должна существовать между ним и этим процессом, - этой-то связи мы и не находим. Так математика держит нас на привязи; она дозволяет нам считать, весить и мерить, но не пускает ни на шаг из своего искусственного, страдательного круга; тщетно мы просимся в мир действующий, в ту сферу, которая не обнимается, но обнимает; тщетно хотели бы мы поверить сферу страдательную сферою действующею - там нет сродства для математики; ее точный, единственно верный язык остается для нее одной; тщетно другие науки выпрашивают несколько формул от роскошного стола ее выражений: она считает цифры, а внутреннее число предметов остается для нее недосягаемым.
Физика, это торжество XIX века, достигла высшей степени совершенства. С гордостию толкуем мы об открытой нами силе тяготения; но в сей силе мы открыли одну только мертвую сторону - падение; другая же действующая сторона сей силы, та, которая содействует к образованию тела, нами забыта, и мы для объяснения живого тяготения не хотим обратить внимания на то, что для мертвой массы нет никакой причины тяготеть к другой, также мертвой; что мертвые массы не ищут друг друга и соединяются без всякого желания; что это знаменитое тяготение должно бы, в собственном смысле, произвести не стройную гармонию, которая, вопреки нашей логике, нас поражает в природе, но совершенный хаос. Сие живое тяготение укрылось от физиков, и нет явления, для которого бы не существовало тысячи противоположных объяснений. Как ремесленники, мы хватаемся то за то, то за другое орудие, а природа издевается над нами и при каждом шаге вперед отталкивает нас на два шага назад.
Химия на высшей степени совершенства. Мы пережгли все произведения природы, но которое из них мы восстановили? которое объяснили? Поняли ли мы внутреннюю связь между веществами? что такое их сродство, их таинственные соотношения, - и то еще на низшей степени природы, посреди грубых минералов? А что делается с химией при виде жизни органической? то, что открыли в природе неорганической, - лишь смешивается понятие о живой природе. Ни одна нить ее покрова не приподнята; мы населили природу собственными произведениями своей лаборатории, дали одно имя различным веществам, различные имена одному веществу, тщательно описали их, - и осмелились назвать это наукою! Астрономия на высшей степени совершенства. Верно исчислив движение звезд, она пытается приравнить их взаимное притяжение к притяжению магнита и не может постигнуть, отчего сила магнитного притяжения невычисляема; а магнит, кажется, под руками! С большим успехом она сравнила природу с мертвыми часами, тщательно описала все их колеса, шестерни и пружины; одного недостает астрономии - найти ключ, которым эти часы заводятся; астрономы даже и не заботятся о нем; тщательно смотрят они на циферблат, но стрелка не вертится, и на вопрос: который час, в самом деле? астрономы принуждены отвечать, как некогда в мистических ложах, явною нелепостию.
А законы общества? Много бессонных ночей провели люди в размышлении об этом предмете! Много было споров, разрушивших согласие между владыками людских мнений! Много, много крови пролито для защиты идей, которых существование ограничивалось двумя днями! Сперва нашлись те, кому принадлежит честь изобретения фантома, который они осмелились назвать "человеческим обществом", - и все принесено было в жертву фантому, а привидение осталось привидением! Нашлись другие. "Нет!
– сказали они. Счастие всех невозможно; возможно лишь счастие большого числа". И люди приняты за математические цифры; составлены уравнения, выкладки, все предвидено, все расчислено; забыто одно - забыта одна глубокая мысль, чудно уцелевшая только в выражении наших предков: счастие всех и каждого. И что же? вне общества беззаконные войны, самое безнравственное из преступлений, наполняют страницы человеческой истории; внутри общества - превращение всех законов провидения, холодный порок, холодное искусство, горячее, живое лицемерие и бесстыдное безверие во все, даже в совершенствование человечества.
Стране, погрязшей в нравственную бухгалтерию прошедшего столетия, суждено было произвести человека, который сосредоточил все преступления, все заблуждения своей эпохи и выжал из них законы для общества, строгие, одетые в математическую форму. Этот человек, которого имя должно сохранить для потомства, сделал важное открытие: он догадался, что природа ошиблась, разлив в человечестве способность размножаться, и что она никак не умела согласить бытие людей с их жилищем. Глубокомысленный муж решил, что должно поправить ошибку природы и принести ее законы в жертву фантому общества. "Правители!
– восклицал он в философском восторге.
– Мои слова не пустая теория; моя система не следствие умозрений; я кладу ей в основание две аксиомы - первая: человек должен есть; вторая: люди множатся. Вы не спорите?.. Вы согласны со мною?.. Так слушайте же: вы думаете о благоденствии ваших подданных; вы думаете о соблюдении между ними законов провидения, об умножении сил вашего государства, о возвышении человеческой силы? Вы ошибаетесь, как ошиблась природа. Вы спокойны, вы не видите, какое бедствие она разлила вокруг вас. Смотрите, вот мои счеты: если ваше государство будет благоденствовать, если оно будет наслаждаться миром и счастием, в двадцать пять лет число его жителей удвоится; через двадцать пять еще удвоится; потом еще, еще... Где же найдете вы в природе средства доставить им пропитание? Правда, при увеличивающемся народонаселении должно увеличиваться число работников, - с тем вместе, должны увеличиваться и произведения природы. Но как?.. Смотрите - я все предвидел, все рассчитал: народонаселение может увеличиваться в геометрической пропорции, как. 1, 2, 4, 8; произведения же природы в арифметической, как 1, 2, 3, 4 и проч. Не обольщайтесь же мечтами о мудрости провидения, о добродетели, о любви к человечеству, о благотворительности; вникните в мои выкладки: кто опоздал родиться, для того нет места на пиру природы; его жизнь есть преступление. Спешите же препятствовать бракам; пусть разврат истребит целые поколения в их зародыше; не заботьтесь о счастии людей и о мире; пусть войны, мор, холод, мятежи уничтожат ошибочное распоряжение природы, - тогда только обе прогрессии могут слиться, и из преступлений и бедствий каждого члена общества составится возможность существования для самого общества". И эти мысли никого не удивили; им возражали, как обыкновенному мнению... что я говорю? мысли Мальтуса, {12} основанные на грубом материализме Адама Смита, {13} на простой арифметической ошибке в расчете, - с высоты парламентских кафедр, как растопленный свинец, катятся в общество, пожигают его благороднейшие стихии и застывают в нижних слоях его. {* См. речь лорда Брума {14} в заседании парламента 16 декабря 1819.} Может быть, есть одно утешительное в этом явлении: Мальтус есть последняя нелепость в человечестве. По этому пути дальше идти невозможно.
В самом деле, что такое наука в наше время? В ней все решено - все, кроме самой науки. Все доказано, все - и та и другая сторона, и ложь и истина, и да и нет, и просвещение и невежество, и гармония мира и хаос создания. Одна мысль разрослась, захватила огромное пространство, а другая стоит против нее, ей противоположная, столь же сильная, столь же доказанная, как власть против власти!.. И нет борьбы - борьба кончилась. На поле битвы встречаются бледные, изнеможденные ратники с поникшими лицами и болезненным голосом спрашивают друг друга: где ж победители?
– Нет победителей! все мечта! В мире идеальном, как в грубом мире вещества, растет репейник возле розы, манценилл {15} возле кокоса - и не мешают друг другу!
– Это ли совершенство, ожиданное людьми? Это ли совершенство, завещанное мудрыми? Это ли совершенство, предреченное святыми?
А поэзия? Философическим ножом вы раскрыли состав ее, рассекли таинственные связи, которыми соединяются ее стихии, разобрали их, оцифровали, положили под стекло; вы взрыли пепел индийский и греческий; вы отчистили ржавчину на кольчугах средних веков и в кладбище истории хотели отыскать жизнь поэтическую. Вы пытаетесь начертать теорию живописи, а еще не решили вопросов: отчего мы невольно всякую степень красоты приравниваем к красоте человека? отчего все части тела могут быть покрыты без вреда человеку, кроме лица его? отчего все тело может выдержать прикосновение грубого вещества, кроме глаза? отчего, в минуту грусти, невольно склоняются взоры? отчего глаз, всегда одинаковый, всегда по наружности неизменный, служит выражением всех сокровеннейших степеней человеческого чувства и дает характер всей физиономии? словом: что такое выражение глаза? Ты не ошибался ли, великий поэт, когда перед смертию возвещал, что с тобой кончился век поэзии? Не наоборот ли выразили вдохновенную мысль твои ослабевшие органы, как бывает в той странной болезни ума и воображения, когда человек называет камень хлебом и змею рыбою? Не так говорили уста твои, когда, полный жизни, ты в символах передавал нам будущую судьбу человечества. Может быть, истинный век поэзии и не наступил еще. Может быть, ты сам был случайным гармоническим звуком, нечаянно вырвавшимся из хаоса нестройных музыкальных орудий. Неужели поэзия есть болезненный стон? Неужели удел совершенства страдание? Так, по-вашему, страдает и мудрость миров?.. Преступная мысль, внушенная адом, трепещущим своего падения! Одно мнимо поэтическое язычество могло к скале приковать Промифея.
Поэт!.. Поэт есть первый судия человечества. Когда в высоком своем судилище, озаряемый купиной несгораемой, он чувствует, что дыхание бурно проходит по лицу его, тогда читает он букву века в светлой книге всевечной жизни, провидит естественный путь человечества и казнит его совращение. Ныне ли вещий судья в состоянии произнести неумытный {16} суд свой? Ныне ли, когда он сходит со ступеней своего престола так низко, что страждет вместе с другими, что делит с людьми скорбный хлеб нищеты душевной и забывает, где престол его, где его царственная трапеза, сомневается в ее существовании?