Русские (сборник)
Шрифт:
Коллектив, на словах дружно голосующий за все принимаемые решения, отчаянно сопротивлялся переменам. Каждый знал, что если начать выбрасывать ненужное старьё, то через месяц оборудование нечем станет ремонтировать, завод ляжет набок, денег не будет. Все это знали, кроме директора. И реформы застряли намертво.
Директор уволил всех, кто перешагнул пенсионный порог, это было процента три от общего количества работающих. Естественно, никакого серьёзного прибавления в зарплате остальные не почувствовали, да никто на самом деле и не собирался ничего прибавлять. Народ слегка возмутился — впрочем, даже с пониманием и саркастическими шутками.
Это было на руку начальству, особо недовольных тоже стали увольнять.
Как раз на это тяжёлое время пришлась круглая дата: десятилетие фирмы. Событие решили отпраздновать в одном из больших концертных залов города, пригласили артистов, музыкантов… У директора возникла мысль как-то примирить с помощью этого концерта взбудораженных людей. Десяти лучшим работникам были назначены премии, ещё десяти — ценные призы. Имена счастливчиков должны были выясниться на концерте, прямо в зале.
И вот пришёл великий день. Концерт был хорош. Его почти не испортили выступления главного инженера, бухгалтера и других функционеров. Один из новых замов директора под гитару пел песни Высоцкого. Самодеятельный поэт из рабочих читал праздничные поздравительные стихи, ужасные, полные лести. Звучала музыка, мелькали цветные огни. Атмосфера сочилась тёплой карамелью.
Наконец пришло время раздачи призов. Зал притих в ожидании. Каждый надеялся, что ему что-нибудь да перепадёт.
Директор не отказал себе в удовольствии вручать призы лично. Он называл имя по бумажке, вызывал человека на сцену и выдавал деньги в конверте или документы на какую-нибудь бытовую технику.
Где-то в середине раздачи в зале поднялся недоумённый ропот. Все призы доставались обитателям второго этажа, то есть заводоуправлению. Только в конце были названы трое простых рабочих «снизу». В конце концов ропот был услышан и на сцене. Директор, не понимавший, в чём, собственно, дело (а разве не так должно быть?), успокоительно подвигал в воздухе ладонями, словно совершая некие магические пассы.
Зал притих, думая, что это ещё не всё. И директор объявил, что торжественная часть закончена. Кто хочет, может пройти в буфет и продолжать празднование, ну а в общем и целом финита ля комедия.
Работяги, бурля негодованием, хлынули в буфет, надеясь на дармовое угощение, за это могли бы многое простить — и уж тут-то возмутились по-настоящему, когда увидели аккуратные ценнички на всех закусках. Цены были праздничные — вдвое выше, чем в любой городской забегаловке…
На следующий день директор, явившись на работу, был ошарашен. Прямо на доске объявлений висело гневное стихотворение, обличавшее начальство, которое зажралось и ни о чём не думает, а только выписывает себе тайные гигантские премии да развлекается в ресторанах, а рабочим пожалели дать хоть по двести рублей на каждого, и они были бы до пупа довольны. Авторство не вызывало сомнений — стихи написал тот вчерашний поэт, читавший медоточивое поздравление на концерте.
Колька Мологин взбунтовался совершенно неожиданно для всех. Он, такой всегда тихий и готовый помочь любому, явился на работу пьяным и бродил по цеху, что-то полувнятное бормоча на каждом углу, цеплялся к людям, публично плакал от обиды. Его, разумеется, обошли наградами. А ведь сколько времени он работал здесь, ничего не прося!.. Горе, хоть и пьяное, было неподдельно, обида безгранична. Самый настоящий бунт, когда хочется, плюнув на всё, пойти в барские комнаты, и ударить шапкой оземь, и рвануть рубаху на груди, а там будь что будет.
Директор, на беду, как раз стремительно шёл со свитой по центральному проходу. Он тоже был в гневе. Вот, пожалуйста, и пьяными уже в открытую шляются! Это что же дальше будет?
— Как фамилия? — резко бросил он, остановившись напротив Мологина. Колька не успел прочитать по губам, о чём спрашивает его директор, и только сощурил глаза, глядя ему в рот. Директор вскипел.
— Уволить! — приказал он стоявшему тут же начальнику цеха. — А вас лишаю премии на пятьдесят процентов — почему у вас пьяные по цеху шляются? Здесь производство или бордель?
Мологин посмотрел в спину директору и взглядом спросил мужиков: что случилось?
— Уволить тебя хочет, — с идиотским лошадиным смехом сказал молодой слесарь Заварзин, вытирая грязные руки ветошью. — Доигрался, Колун! Нашёл время забастовку устраивать…
— Чего ржёшь, дурак, — оборвал его другой слесарь, Панкратов, человек предпенсионного возраста. И, обращаясь к Мологину, ласково добавил: — Ничего, Коля, мы тебя отстоим.
Однако отстоять Мологина не удалось. Директор решил проявить твёрдость и на обращение профсоюза не отреагировал. Не помог огромный беспорочный трудовой стаж Мологина и всем известное его трудолюбие; директор погружался всё глубже в пучину конфликта со своим коллективом.
У него даже стало пошаливать сердце, и жена капала ему корвалол вперемешку со слезами — такой молодой, и вот на тебе!
Нельзя давать слабину, убеждал себя директор, иначе они быстро сядут на шею. Раз сказал — уволить, значит уволить. Пусть знают и хорошенько думают в другой раз…
А Мологин, оцепенев и ничего не соображая, сидел целыми днями в своей полупустой квартире. Он почти не ел, сидел в кресле и без всякого выражения смотрел в телевизор. В углах квартиры скучно пылились кипы старых газет с нерешёнными мировыми проблемами. Запах старости и разложения постепенно пропитывал всё вокруг.
Мологину было ясно, что всё кончено.
Его уволили по позорной тридцать третьей статье с того самого предприятия, которому он отдал всю жизнь. У него отобрали пропуск, он не имеет права приходить на завод и заниматься делами. Новая охрана и близко не подпустит его к проходной. И он в силу естественных причин даже не мог позвонить — перекинуться парой слов с друзьями.
Что ему оставалось делать? Что ему делать теперь?
Он пробовал пить. Не помогло.
Через две недели он не выдержал этой пытки, явился к началу смены на проходную и сумасшедшими глазами смотрел, как мимо него молча идут люди с опущенными головами — им было стыдно. Не столько за директора, сколько за своё собственное бессилие.
Когда все прошли и даже пробежали опоздавшие, а Колька один остался глупо торчать у турникета, неповоротливый приземистый охранник в толстой куртке медленно прокосолапил к нему.
— Давай отсюда, дядя. Нечего, раз пропуска нет.
А то подкрепление вызову, по шее накостыляем.
Колька повернулся и медленно зашагал вдоль забора, толком не соображая куда. И лишь минут через пять понял, что идёт к лазу.
На каждом заводе есть свой лаз, иногда даже не один. Охрана может сколько угодно натягивать поверху забора колючую проволоку и устраивать патрулирование территории — рабочие всегда имеют возможность пройти на завод и выйти с него окольным путём. Только не все об этом знают.