Русские сказки
Шрифт:
— Так что я считаю — объяснение, которое нам дал князь, вполне имеет право на существование. И вообще, господа, если уж быть до конца откровенным, то мы должны не рефлексировать, будто барышни-курсистки, а радоваться тому, что князь и Молчун на НАШЕЙ стороне. Каждый из них стоит, пожалуй, целой дивизии.
У костра помолчали, потом кто-то задумчиво произнес:
— И все-таки, господа, ротмистр в чем-то прав. Я имею в виду то, как князь относится к женщинам.
— То есть?!
— Что вы этим хотите сказать?..
— Ой,
— Объяснитесь!
— А вам не кажется, что он их просто не замечает? Вернее, не совсем так. Ему как будто совершенно все равно, что они — женщины.
Кто-то ехидно заметил:
— Ну, я бы не сказал, что кто-либо из нас позволяет себе оказывать им сколь-нибудь заметные знаки внимания, — он фыркнул, — кроме поручика, разумеется.
Все рассмеялись, послышался протестующий голос поручика.
— Господа, я бы попросил…
Но его снова перебили.
— Да нет, господа, вы снова меня не так поняли. Я имею в виду даже не… скажем так, бросающуюся в глаза свободу манер. Этим отличается и Молчун. Вопрос в другом. Все мы, в том числе, кстати, и Молчун, и даже профессор, все равно реагируем на то, что рядом с нами находятся женщины. Своей речью, поведением, в конце концов, тем, что в присутствии дам мы воздерживаемся от употребления некоторых выражений, обсуждения тех или иных тем. Это же естественно. Такова наша мужская природа. А вот князь… — И он замолчал.
Некоторое время у костра царила тишина, чувствовалось, что каждый заново переосмыливает кое-какие штрихи в поведении князя, на которые раньше не обращал особого внимания. Потом кто-то удивленно сказал:
— А ведь верно, господа… Похоже, он просто вычеркнул женщин из своей жизни.
У Тесс от этих слов упало сердце. Может быть, поэтому она не заметила, как у ее плеча выросла могучая фигура…
— Что вы здесь делаете, ваше высочество? — тихо спросил низкий голос.
Тесс вздрогнула и почувствовала, как у нее подкашиваются ноги, но широкая мужская ладонь, на которую она, наверное, смогла бы усесться, будто на табурет, мгновенно подхватила ее под локоть, и тот же голос произнес:
— Прошу прощения, но вам лучше вернуться в дом.
Рука, державшая Тесс под локоть, развернула ее, и она обнаружила, что идет по садовой тропинке к дому священника. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, глаза ничего не видели, но Тесс каким-то чудом дошла до крыльца и даже ухитрилась, ни разу не споткнувшись, подняться по крутым ступенькам. У самой двери девушка на мгновение замерла и, чуть повернув голову, бросила быстрый взгляд через плечо. ОН стоял внизу и спокойно смотрел на нее. При свете звезд невозможно было различить выражение его лица, но она готова была поклясться, что он улыбается. И эта улыбка зажгла в ее душе огонек надежды. То, о чем говорили офицеры у костра, просто не могло быть правдой.
Когда
— Где ты была? Маменька ужасно сердилась.
Тесс обмерла. Ей вдруг вспомнилось, что, когда она пробиралась через комнату, не думая ни о чем, кроме своего приключения, мать даже не окликнула ее. Девушка приблизила губы к уху сестры.
— И что?
Та хихикнула.
— Ничего, она высунулась в окно, фыркнула, а потом наказала нам немедленно спать.
Выехав из леса, вахмистр остановил коня. Впереди виднелись окраины Катендорфа. Он несколько мгновений рассматривал из-под ладони освещенный закатным солнцем город, сплюнул, покосился на свои плечи, где темнели следы от недавно споротых погон, поднял к глазам культю, которая уже немного зажила, но выглядела страшновато из-за белой кости, торчащей наружу. Вахмистр еще несколько минут оставался на месте, размышляя над тем, что он задумал, и перед мысленным взором снова возникли золотистые косы. Он тронул коня.
У въезда в город его остановил «народный патруль» — дюжий мастеровой в кожаной куртке и с кобурой барабанника на широком поясе да еще пара каких-то типов со штуцерами.
— Стой, кто таков?
Вахмистр отвел глаза в сторону и тихо выдавил:
— Мне в Губкомод.
Мастеровой окинул его сумрачным взглядом, посмотрел на следы от погон, лампасы и фуражку без кокарды, демонстративно плюнул на землю и, презрительно скривив губы, с ехидством осведомился:
— Уж не в освободительном ли походе поранился, казачок?
Вахмистр угрюмо молчал. Мастеровой, не дождавшись ответа, продолжил:
— Ты чего, думаешь, что тебе там ручку подлечут?
Казак дернулся, но мастеровой предупредительно положил руку на застегнутую кобуру, а двое других торопливо скинули штуцера с плеч. Вахмистр понял, что одной рукой ему с ними не управиться. Он тоскливо оглядел караульных и глухо повторил:
— Мне надо в Губкомод, соратники.
Тут вылез еще один, со штуцером.
— Какой я тебе соратник, казачья харя?
Но старший перебил:
— Погоди, Драп… Значит, в Губкомод, говоришь? Ну что ж, это мы тебе устроим. Даже проводим, только вот с лошаденки-то слазь. Пешочком пойдешь, с нами.
От панибратского «лошаденки» по отношению к боевому коню вахмистра передернуло, но он покорно перекинул ногу через луку седла и соскользнул на землю. Мастеровой довольно хмыкнул, подхватил поводья и потянул коня за собой.
Не успели они войти в фойе бывшей гимназии, в которой располагался Губкомод, как к парадному крыльцу здания под охраной двух броневиков подкатил открытый автомобиль. Мастеровой засуетился, отталкивая вахмистра к стене и угрожающе бормоча: