Русские современники Возрождения
Шрифт:
Но кирилловские монахи вряд ли довольствовались только «сводом 1448 г.». Можно предполагать, что летописный свод составлялся в последней трети XV века и в самом Кирилловом Белозерском монастыре. Он не сохранился в своем первоначальном и полном виде, но текст его дошел в двух доступных нам летописях конца XV века{56}.
С Кирилловым монастырем этот летописный свод связывает целый ряд особенностей. Из Кириллова монастыря начал в 1446 году Василий Темный свой победоносный поход на Шемяку. Но о том, что от клятвы Дмитрию Юрьевичу освободил Василия именно кирилловский игумен Трифон, благословивший его идти «с богом и со всею правдою на свою отчину на Москву», великокняжеские летописи умалчивают — об этом мы узнаем только из Кирилловского свода.
— Тот грех на мне и на моей братии на главах. А мы за тебя, за осподаря, бога молим и благословляем. — заявил Трифон, освобождая Василия Темного от крестного целования Дмитрию.
Обильно даны в том же своде известия о Северной Руси — о двинских землях, Белоозере, Устюге, Вологде, Галиче, входивших в состав древней Ростовской земли, а в XV веке сохранивших духовную власть ростовских архиепископов. Значительное место уделял свод белозерским
Военная тема вообще занимала автора неофициального северного свода. В конечной части свода, описывающей события после победы Василия Темного над Шемякой, помещена целая серия рассказов о бездарных и подкупных московских воеводах. Это приближенный Василия II Иван Ощера, испугавшийся и отступивший во время ордынского набега на Оку, ловчий (главный охотник) великого князя Григорий Перхушков, посланный взять Вятку, но польстившийся на «посул» (взятку) от вятчан и отступивший. Здесь и молодой постельник Ивана III, который, отправившись в ночную вылазку на Казань и имея возможность отрезать от берега казанцев, вышедших из кораблей, вместо этого «наполнился духа ратна» (воинственного) и не дождавшись, чтобы казанцы отошли подальше от судов, «кликну» (заорал) на них, они же «устрашились», вскочили вновь в ладьи и вернулись на Волгу. «В тот день сдеяся (совершилось) спасение велико татарам» по милости княжеского постельника, иронизировал летописец. Сходным образом помешал своей «судовой рати» взять Казань и другой воевода, упустивший момент, когда русские войска пришли «безвестно» (неожиданно) «на ранней заре», а казанцы спали: он не пошел на штурм, а на всякий случай отвел войско «от ворот прочь». Но наиболее ярок рассказ того же свода о нападении ордынского хана Ахмата в 1472 г. на Алексин. Во главе города стоял московский наместник, но оружия он не приготовил и оставалось одно — увести людей, скопившихся в городе. Но наместник, — «человек на рати вельми храбр», по издевательскому замечанию летописца, обещал защищать горожан, если они дадут ему взятку. Алексинцы дали ему пять рублей (сумма по тем временам немалая), но он пожелал получить еще «шестого рубля — жене своей». Пока торговались, к городу подошел Ахмат — и наместник с женой и слугами сбежал за Оку, оставив город на произвол неприятеля{57}.
За всеми этими сообщениями явно ощущаются рассказы «военного специалиста», делившегося с летописцем своими воспоминаниями. Со слов этого рассказчика летописец повествовал не только о бездарных воеводах, но и о других полководцах — настоящих. Чаще всего это «удалый воевода» Феодор Васильевич Басенок. Именно Басенок, по рассказам свода, «мужествовал» еще до свержения и ослепления Василия, в войне с татарами. После постыдного отступления Ощеры он явился на Оку и разбил ордынцев. Басенок был одним из участников победы над Новгородом в 1456 г. и его поэтому вместе с Василием Темным пытались убить спустя четыре года новгородские «шильники»{58}.
Где же был Федор Басенок в годы, когда составлялась летопись, основанная на его рассказах, и где она могла быть составлена? С начала 70-х годов, по сведениям одного краткого кирилло-белозерского летописца («летописчика», как именуют такие кратчайшие летописи){59}, Басенок пребывал в ссылке в Кирилловом Белозерском монастыре. Появление его не могло не напомнить монастырской братии недавнее прошлое: у привезенного в монастырь Басенка, как и у его государя Василия Темного, вместо глаз были пустые глазницы. За несколько лет до ссылки, сразу после смерти Василия II, верный слуга великого князя был ослеплен по повелению нового государя — Ивана III; затем его отправили в Кириллов. Очевидно, он и был рассказчиком, поведавшим летописцу о военных событиях тех лет — славных и позорных. Косвенно эти рассказы проливают некоторый свет и на внезапную опалу и ослепление Басенка в 1463 г.; верный вассал Василия Темного был, видимо, человеком язвительным, прямым и не воздержанным на язык — черты, мало пригодные для придворной карьеры.
Хорошо известен в Кирилловом монастыре был и Григорий Перхушков, польстившийся в 50-х годах, по словам летописца, на взятку от вятчан. Склонность к мздоимству, обнаруженная им во время похода на Вятку, не помешала ему сделать карьеру: к началу 70-х годов он стал княжеским волостелем (управителем волости) на соседних с монастырем двинских землях. Наконец, с Кирилловым монастырем был связан и брат Ивана III — удельный князь Юрий Васильевич, смертью которого в 1472 г. завершался свод (составлен он был, очевидно, в годы, непосредственно следующие за 1472 г.). Юрий Васильевич Дмитровский был редким для той эпохи князем, который, дожив до 31 года, так и не успел жениться и оставить потомство. Значительную часть его наследства составили вклады в монастыри; одним из наследников Юрия был все тот же Кириллов Белозерский монастырь{60}.
Кирилл Белозерский не даром основал свой монастырь на северной окраине Руси, далеко от Москвы, и обеспечил его независимость двойным подчинением — ростовскому владыке и местному белозерскому князю. Кирилловские монахи, действительно, отличались необычной для Московской Руси независимостью мысли.
Независимость эта особенно сказалась в рассказе северного свода о присоединении Ярославля в 1463 г. и о предшествовавшем этому событию открытии в ярославском Спасском монастыре мощей трех святых князей — Федора Ростиславовича Смоленского-Ярославского и двух его сыновей. Летописец начинал с невинного и на первый взгляд вполне благочестивого рассказа о «явлении» чудотворцев. «Во граде Ярославли», — сообщал он, явился «чюдотворець, князь велики Федор Ростиславичь Смоленский, и з детми, со князем Костянтином и з Давидом, и почало (начало) от их гроба прощати множество людей безчислено». Пока все это звучало вполне благопристойно: «прощати» — здесь значит исцелять; исцеление от болезней считалось прощением грехов. Но дальше неожиданно: новые чудотворцы, поясняет летописец, явились «не на добро всем князем ярославским: прости лися со всеми своими отчинами на век, подавали (отдали) их великому князю Ивану Васильевичи)». Это игра слов: благодаря новым чудотворцам «простились» (распрощались) не только «прощенные» калеки со
б в г д ж з к л м и
щ ш ч ц х ф т с р п
При зашифровке верхняя буква заменяла нижнюю, а нижняя — верхнюю (гласные не менялись). Если применить этот ключ к нашей летописной записи, то станет ясно, каким страшным именем обозвал летописец княжеского наместника в Ярославле: «цьяшос» значит «дьявол».
От кого исходила эта запись? Известен церковный деятель, отказавшийся поверить в святость явленных в 1463 г. чудотворцев. Это был давний кирилловский игумен, — тот самый, который в 1446 г. освободил Василия Темного от присяги Шемяке и открыл для него путь на Москву. Трифон несомненно был человеком незаурядным и решительным: поддержав опального и ссыльного князя против государя, сидевшего на московском престоле, он подвергал себя серьезной опасности — ведь позиция белозерского князя была далеко не ясной, а брат Михаила Андреевича Иван Можайский был ближайшим союзником Шемяки. Почему же Трифон решил поддержать Василия Темного? Немалую роль здесь сыграло, видимо, то обстоятельство, что сыновья Юрия Галицкого показали себя жителям северных земель еще более жестокими завоевателями, чем Василий II: старший брат Шемяки Василий Косой во время одного из походов ограбил ростовского архиепископа, повесил одного из его слуг и «посека (порубил) и повешал» многих жителей соседнего с Белоозером Устюга. Выступив на стороне Василия Темного, Трифон рисковал не менее, чем перед тем Федор Басенок. Зато после победы Василия бывший кирилловский игумен был переведен ближе к Москве — в Ярославский Спасов монастырь, а год спустя стал архиепископом Ростовским — одним из трех высших иерархов на Руси. Но пребывание на владычном престоле оказалось также непродолжительным, и причиной тому было именно неверие в ярославских чудотворцев. Чудотворцы явились в 1463 году, как раз тогда, когда Трифон покинул Ярославть.
Владыка не поверил «чудесем» (чудесам) в Ярославле и подозревал, что открытием мощей его преемник «много богатество приобретя (приобрел)»; он послал своего протопопа посмотреть новоявленных святых. Тут, по словам враждебной Трифону летописи, произошло чудо: дерзкий протопоп упал на землю и онемел, а Трифон оставил архиепископство и плакал о своем прегрешении «до смерти своя»{61}. Действительно ли Трифон раскаялся в своем неверии в ярославских чудотворцев, мы, конечно, не знаем, но иронический рассказ о ярославских чудотворцах, который читается в севернорусском своде 1472 г., едва ли мог восходить к владычному (архиепископскому) летописанию времени Трифона (как предполагали исследователи). Даже если бы Трифон захотел всенародно заявить в официальном архиепископском своде о своих сомнениях в святости найденных мощей, то балагурить по этому поводу — играть словами «прощати — прощаться», да еще обзывать княжеского наместника неудобопроизносимым словом на страницах владычной летописи было бы чересчур дерзко. Однако Трифон в течение двенадцати трудных лет стоял во главе Кириллова монастыря и сохранил связи с этим монастырем и в последующие годы. Несколько лет игуменом монастыря был родной брат Трифона. Конечно, в Кирилловом монастыре у Трифона оставались приверженцы и единомышленники. В их среде, видимо, и нашелся летописец, позволивший себе дерзкие шутки по поводу «прощения — прощания», дарованного ярославскими чудотворцами, и о «чудотворце» — дьяволе{62}.
Рассказ о ярославских чудотворцах — эго как раз пример тех «глумов», с которыми так энергично боролись ревнители благочестия и которые приводят на память сборники Ефросина. Рассказ о князьях-чудотворцах и чудотворце-наместнике — это именно такой рассказ, который не рекомендовалось, говоря словами кирилловского книгописца, читать «в зборе».
Но эта близость, естественно, позволяет высказать предположение о принадлежности Ефросина к кругу бывшего кирилловского игумена, а затем опального ростовского владыки — Трифона. Связь Ефросина с кирилловским летописанием 70-х годов подтверждается и имеющимися рукописями.
Кирилло-Белозерский свод не дошел до нас в своем первоначальном виде, но ряд летописей, восходящих к этому своду, сохранился именно в кирилловских рукописях, в частности в кратком «Летописце русском» Кириллова монастыря Белозерского. А летописчик, читающийся в одном из сборников Ефросина, на поверку оказывается еще более кратким вариантом, как бы конспектом того же самого «Летописца русского» из Кириллова монастыря{63}.
Сходство обнаруживается и в содержании кирилло-белозерского летописного свода начала 70-х годов и сборников Ефросина. В кирилловском своде содержатся любопытные известия о дьяке с редким именем Кулодарь. Кулодарь этот, сообщает летописец, прежде был дьяком в Москве и во время одного из столкновений Василия II (еще не ставшего Василием Темным) с Дмитрием Шемякой выдал Галицкому князю военные планы Василия. Дмитрий Шемяка счастливо избежал в тот раз неожиданного нападения великого князя, а Василий II, «доличився» (уличив Кулодаря в измене), велел его бить «кнутьем» перед всеми войсками и лишил дьячества{64}. Летописное известие свидетельствует о том, что в Кирилловом монастыре дьяк Кулодарь не пользовался уважением. А в ефросиновски. х сборниках мы находим подтверждение этому. «На Москве некто тать (вор) именем Куладарь до 300 церкве покрал», — записал Ефросин в одном из сборников{65}.