Русские современники Возрождения
Шрифт:
Столетие «боя за Доном» было ознаменовано и событием, едва ли уступившим по значению победе 1380 года. Хан Большой Орды (наследницы «Золотой Орды») Ахмат, считавший, как и его предшественники в XV веке, московского князя своим вассалом и недовольный тем, что Иван III не ездил к нему и девять лет (после похода на Алексин в 1472 г.), не давал ему «выхода» (дани), пошел на Русь. Не сумев перейти Оку, где заранее были расставлены русские войска, он двинулся на запад, к притоку Оки — Угре, надеясь на соединение с польско-литовскими войсками короля Казимира. Началось «стояние на Угре». В то же самое время против Ивана III выступили его братья удельные князья Андрей Углицкий и Борис Волоцкий, недовольные тем, что великий князь после смерти Юрия Васильевича Дмитровского в 1472 г. и завоевания Новгорода в 1477–1478 гг. не дал им (как это было принято делать
Все было не так ярко и торжественно, как в рассказе «свода 1448 г.» и последующих летописей о Куликовской битве, по то, что произошло, имело поистине историческое значение. Рахманы, описанные Ефросином, не имели «царя». У русских он был: хана Золотой Орды именовали в летописях и других памятниках не иначе, как «царем». За ордынского царя веками молились митрополиты и священнослужители, и старые сподвижники Василия II недаром отговаривали его сына от войны с царем — война эта могла считаться нарушением присяги, данной предками Ивана III. Именно против ссылок на необходимость соблюдения древней «клятвы царю» выступал в 1480 г. ростовский архиепископ Вассиан Рыло, напоминая, что эта «клятва» была дана предками Ивана III «по нужде» и «разрешая» князя от нее. Солидарен с Вассианом был в этом случае и Ефросин, молившийся в сборнике, составленном в начале 80-х гг., о митрополите и ростовском архиепископе, «о державе, о победе» великому князю Ивану Васильевичу, его сыну Ивану Ивановичу и братьям-князьям, «о избавлении братьи нашей, иже в пленении, о поспешении, о пособленнн, о укреплении христолюбивого воинства…»{91}
Насколько близка была кирилло-белозерскому книгописцу эта тема, видно из того, что даже переписывая библейское сказание о Самсоне, Ефросин неизменно называл иноплеменников, которым выдала Самсона его жена, «злая львица» Далила, — «татарами»{92}.
В ноябре 1480 г. власть царя Орды над Русью кончилась. Одна из частей ефросиновской утопии как бы стала реальностью: подобно блаженным рахманам, русские не имели больше царя. Осуществилась и одна из главных идей «Нестора XV века» — иго, длившееся почти два с половиной столетия — перестало существовать.
Ефросину, как и его современникам, могло казаться, что наступают новые времена.
ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ ДЬЯК
Переписчик и автор «Дракулы»
Вторую часть этой книги мы начнем так же, как и первую, — с произведения беллетристики нового времени. Роман, о котором мы будем говорить теперь, был написан в конце XIX — начале XX в. английским писателем Брэмом Стоукером и назывался он «Дракула».
Роман Стоукера, переведенный в начале века на многие языки (в том числе незадолго до революции и на русский — он произвел сильное впечатление на Александра Блока), вскоре потерял популярность и был бы наверное забыт, если бы не новое искусство — кинематограф. В 1922 г. немецкий режиссер Ф. Мурнау поставил на основе этого романа фильм «Носферату», а затем (особенно с конца 50-х годов) стали появляться все новые и новые кинематографические «Дракулы»; число их во всем мире приближается к сотне. Кино вновь возбудило интерес к
Чем же эта книга привлекла читателя? Дракула в романе принадлежит и нашему времени, и средневековью. Когда герои романа после многих приключений находят мавзолей рода Дракулы, один из саркофагов этого мавзолея оказывается пустым. Обитатель этого саркофага, грозный князь и воевода, некогда завоевавший славу в борьбе с турками, покинул могилу и стал вампиром-вурдалаком, чтобы всюду, от Трансильвании до Англии, сеять смерть и плодить таких же «не-мертвых» вампиров.
Большинство наших читателей не читало книги Стоукера и не видело фильмов о Дракуле, и, пожалуй, это небольшая потеря. На пороге XX века, когда писал Брзм Стоукер, вампир, пьющий кровь прекрасных женщин, может быть и казался воплощением ужаса; сейчас он выглядит совсем бутафорской фигурой — XX век знает темы пострашнее вурдалаков.
«Вы мертвых не бойтесь. Они вам ничего не сделают. Вы бойтесь живых», — говорит сторож при морге в записных книжках, которые вел в 1936–1937 годах Илья Ильф.
Но князь Дракула не был только плодом вымысла Стоукера — он действительно существовал и правил в восточной Валахии (Румынии) XV века и прославился там и в соседних странах своей жестокостыо. На родине его звали Владом Цепешем, т. е. «Прокалывателем», «Сажателем на кол» (это был излюбленный им вид казни), а в венгерских, немецких и других землях «Дракулой», что означало «дракон», «дьявол». Дракула был не сказочным вурдалаком, а как раз тем живым, который куда страшнее мертвых.
В чем же смысл сказаний о Дракуле, появившихся в эпоху Возрождения и странным образом воскресших пять веков спустя? При всем отличии Дракулы XV в. от «Дракул» XX века у них есть одна общая черта — они внушают ужас. Дракулой можно стращать — и стращать тех, кто заслуживает кары.
Именно так воспринимал образ Цепеша-Дракулы классик румынской литературы Эминеску — еще до Стоукера и независимо от него. Для Эминеску Цепеш был не фантастической, а исторической фигурой; он хорошо знал сказание XV века о том, как грозный государь призвал к себе на пир, а потом сжег всех бродяг и нищих страны. Такую же казнь поэт призывал и на головы современных ему паразитов — любителей «золота и праздности»:
О приди, могучий Цепеш, и, тяжелый сон развеяв,
Раздели их на две шайки, на безумцев и злодеев.
В две огромные темницы заточи их без раздумья
И сожги огнем священным и тюрьму и дом безумьи!{93}
Эминеску писал в конце XIX века — за десятилетия до первой мировой войны. Пришла эта война, не миновавшая и его родную Румынию, и о Цепеше-Дракуле на время забыли. Но вновь наступили мирные времена, и в веймарской Германской республике 20-х годов воскрес Дракула — на этот раз в его стоукеровском варианте, как средневековый, но оживший мертвец. Говоря об экспрессионистском фильме «Носферату», имевшем большой успех, известный киновед З. Кракауэр писал, что Дракула здесь — «фигура кровожадного, упивающегося кровью тирана, принадлежащего к области между мифом и сказкой. Весьма знаменательно, что в этот период воображение немцев. постоянно тяготело к таким фигурам, как бы под влиянием смешанного чувства ненависти-любви»{94}.
Чем это объяснить? Жизнь в Германии 20-х — начала 30-х годов была еще относительно спокойной — особенно в сравнении с последующими временами. По сосуществование «золота и праздности» с нуждой и лишениями порождало некие подспудные силы жестокости. Когда же пришел Гитлер и жестокость стала повседневностью, Дракула и связанные с ним мифы, потеряли привлекательность и ушли в небытие: экспрессионистское кино оказалось под запретом как упадочническое и вредное.
Но вновь наступила мирная эпоха — вторая половина XX века. И Дракулу вспомнил американский поэт Огден Нэш:
Люди, у которых есть все, что им нужно, любят убеждать людей, у которых нет того, что им нужно, в том, что им вовсе не нужно этого и что они попросту сгущают краски.
Лично я собрал бы подобных люден в какой-нибудь старинный замок на Дунас и направил бы туда за собственный счет полдюжины Дракул — для пущей острастки{95}.
Нэш едва ли знал Эминеску и по всей видимости ничего не слышал об историческом Цепеше-Дракуле. Тем удивительнее это совпадение: независимо друг от друга два разных поэта нового времени, выражая ненависть к окружающему их миру несправедливости, обращаются к одному и тому же историческому персонажу XV в.