Русские современники Возрождения
Шрифт:
Итак, постигнув грамоту, образованность, знание, человек станет поистине свободен: он узнает, где добродетель, где злоба, где изящество, где невежество. Ну, а пока? А пока во всех землях, которые перевидел Федор Курицын, не было ни свободы, ни справедливости. Одни законы существовали для простых людей, другие — для людей сильных. Взяточники-воеводы, описанные в кирилло-белозерском летописном своде, изменник и «тать» Кулодарь, с которым судьба связала Ефросина, отнюдь не были исключительными фигурами. Да и князья церкви бывали не лучше своих мирских собратьев. По всей стране росли монастыри; им принадлежали огромные угодья; но монастырским старцам этого было мало: каждый день княжеские судьи разбирали тяжбы монастырей с их соседями — крестьянами-общинниками, землевладельцами, другими монастырями. Игумен Чудова монастыря
«Бысть (был) в Мутьянской земле греческой веры христианин воевода именем Дракула влашеским (молдаванским, румынским) языком, а нашим — диавол. Толико (так) эломудр, яко же (как) по имени, то и житие (жизнь) его», — так начиналась Повесть или Сказание о Дракуле.
Дракула расправлялся с нищими, с неверными и ленивыми женами, неискусными послами, посадил на кол монаха, пожалевшего казненных, и даже слугу, отвернувшегося от смердящих трупов на кольях, среди которых имел привычку пировать «мутьянский воевода».
— Тамо ти (тебе) есть высоко жити — смрад не может тебе дойти (дойти), — балагурил он, отправляя брезгливого слугу на казнь.
Курицын вовсе не скрывал от читателей дьявольской жестокости своего героя. Но к анекдотам о Дракуле, услышанным им в Венгрии и Молдавии, он добавил от себя авторские рассуждения о жестоком мутьянском воеводе. Именно этот дьявол, сажавший людей на кол, добивался в его повести того, чего не могли достигнуть другие правители: искоренял зло в своем государстве. «Яко (если) кто учинит кое зло — татьбу (воровство), или разбой, или кую лжу (неправду), той никако не будет жив. Аще ль (будь то) болярин, или священник, иль инок, или просты (простой), аще (если) и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись (откупиться) от смерти. И толико (так) грозен бысть (был)». И тут же приводились конкретные примеры искоренения «зла» Дракулой: в пустынном месте, где протекал горный источник с прекрасной ключевой водой, Дракула велел оставить золотую чашу и никто не смел ее унести; иноземный купец мог спокойно ночью оставлять свои товары посреди улицы: Дракула ручался за безопасность его имущества…
Что же доказывали, по мнению автора, все эти истории? Казался ли ему «мутьянский воевода», несмотря на все его жестокости, образцом справедливого государя?
Как и Ефросин, Курицын знал, что идеалы «Нестора XV века» — составителя «свода 1448 г.» не осуществились: «братские» отношения между князьями не стали Основой объединения Руси. Русское государство было создано отнюдь не на договорных началах. И, конечно, в этом государстве остались все те многочисленные беды, от которых ефросиновское «Слово о рахманах» освобождало счастливых людей, — там сохранялись «вельможи», «свары» и «бои», «купля» и «продажа» в сочетании с «татьбой» и «разбоем». Но, может быть, это зло, не устраненное полюбовным соглашением «братьев»-князей, могло быть уничтожено тем самым государем, который силой подчинил себе соседние земли? Может быть, подавив местные вольности, он установит равенство всех своих граждан — бояр, священников, монахов и простых людей — перед законом? Мы не знаем, верил ли в такую возможность Ефросин, но Курицын, очевидно, надеялся на устранение «зла» могущественным государем; надеялись на него и такие люди, как новгородские священники Алексей и Денис. В отличие от автора «Слова о рахманах» они имели, стало быть, не только негативную, но и определенную позитивную программу — хотя совсем иную, чем составитель «свода 1448 г.», «Нестор XV века».
Автор «Повести» не прославлял «мутьянского воеводу» и вовсе не видел в нем «модель царского поведения» для Ивана III. Повесть его была не апологией, а скорее предостережением. Автор ее хотел напомнить людям, и в особенности боярам, священникам, инокам и владельцам «великих богатств», до каких крайностей может дойти власть, если ей будут мешать ввести новое государственное устройство. А в том, что такое устройство будет введено и притом с его, Курицына, ближайшим участием, в этом Федор Васильевич не сомневался.
Враги Курицына
80—90-е годы XV века были временем, которое десять лет спустя игумен Волоколамского монастыря Иосиф Санин назвал временем «пагубной и богохульной бури» в Русской земле. Жалуясь на «церковный раздор от еретического нападения», новгородский епископ Геннадий писал в 1489 г., что до сих пор «того ни в слуху не бывало, чтобы быть в Руси какой ереси». То же твердил Иосиф Волоцкий{109}.
Говоря о «неслыханности» ереси в Русской земле, обличители явно кривили душой. Во всяком случае Новгороду и Пскову, где владычествовал Геннадий, еретики были знакомы уже больше века. Это были так называемые «стригольники», отвергавшие всю церковную организацию (священников, архиереев, епископов) и многие таинства — исповедь, причастие. Допросив новгородского еретика-монаха Захара и убедившись, что он не признает таинств, совершаемых духовенством, поставленным «по мзде» (за деньги), Геннадий с торжеством заявил:
— И аз (я) познал, что стригольник{110}.
Как же относилась к этим событиям мирская и духовная власть, как развивалась борьба между теми, кто начал еретическую «бурю», и теми, кто ей противодействовал? К сожалению, известий об этом сохранилось мало. Как раз в 80-х годах, с укреплением власти русского государя, прекратилось на Руси независимое летописание, породившее в предшествующие десятилетия такие интереснейшие памятники, как «свод 1448 г.» и Кирилло-Белозерский свод 1472 г.
Последний общерусский оппозиционный летописный свод, сохранившийся в составе Софийской II и Львовской летописей XVI века, доходил до середины или конца 80-х годов XV в. Свод этот несомненно был связан с церковными кругами: несколько рассказов о чудесах, содержащихся в Софийской II и Львовской летописях, написанных митрополичьим дьяком Родионом Кожухом, позволяют предположить, что свод был составлен этим дьяком; подробнейший рассказ о строительстве Успенского собора дает основание для другой догадки: не был ли автор летописи как-то связан с причтом собора?{111} Автор последовательно осуждал Ивана III и защищал тех, кто стал жертвами его политики, — тверских бояр, подвергавшихся притеснениям после присоединения Тверского княжества в 1485 г., выселяемых из Новгорода новгородцев, братьев Ивана III — удельных князей. С полным сочувствием этим князьям летописец рассказывал об их столкновении с Иваном III в 1480 г. и упомянул о том, что в 1489 г. Андрей Углицкий заподозрил великого князя в том, что, нарушая клятву, тот намеревается арестовать его. Иван III поклялся брату, что ничего не замышляет против него — но поклялся какой-то странной, не встречающейся в других памятниках клятвой: «землей, небом и богом сильным — отцом всякой твари».
Вообще правоверие великого князя вызывало у составителя оппозиционного свода, явно связанного с церковью, серьезные сомнения. Первая жена Ивана III умерла рано — составитель свода довольно прозрачно намекал, что ее отравили, и называл даже виновника, того самого дьяка Алексея Полуектова, который помог Ивану III захватить ярославские земли. Второй раз Иван III женился в 1472 г. на Зое-Софии Палеолог, племяннице последнего византийского императора — невесту, приехавшую из Рима, сопровождал католический священник, и оппозиционный свод не преминул указать на то, что митрополит Филипп отказался участвовать в венчании Ивана III и Софии. Рассказывая о спорах Ивана III с другим митрополитом — Терентием, летописец неизменно сочувствовал митрополиту, но он сурово осуждал и митрополита, и великого князя за то, что при перестройке Кремля в 70-х годах они проявили неуважение к погребениям прежних святителей.
По своей антикняжеской направленности оппозиционный церковный свод 80-х годов, пожалуй, превосходил все независимые летописи XV века. Даже рассказывая о походе крымского хана Менгли Гирея на общего врага Крыма и Москвы — польско-литовского короля Казимира, летописец не только сообщил, что, захватив в 1484 г. «по слову великого князя» Киев, хан «вся люди в полон поведе (забрал в плен), и держателя (наместника) Киевского сведе с собою и с женою и с детми, и много пакости учинил, Печерскую церковь и монастырь разграбил, а инии бежали в печеру (пещеру) и задохшася», но и специально отметил, что захваченные в церкви Святой Софии священные сосуды Менгли Гирей отослал своему союзнику — Ивану III{112}.