Русские ушли

Прокопчик Светлана

В купе улегся на полку не раздеваясь. Только ботфорты скинул. Портянки пропотели и воняли, но Майкл не кривился гадливо: привык. Развесил их на вентиляционном жёлобе. Подумал и злостно нарушил Устав, перевернувшись головой к двери. Нравилось ему в окно глазеть.

А за окном решительно ничего не менялось. Плыли себе запыленные старые пальмы, над ними куполом висело поразительно глубокое небо. Синее. Неяркий цвет, приятный. И в этом небе с сумасшедшей скоростью неслись облака. Верхний ветер сильный, отметил Майкл, значит, погода изменится.

Никитенко,

сволочь, разбудил его за пятнадцать минут до срока. За такое надо морду бить, думал Майкл, обматывая распухшие по жаре ноги заскорузлыми от сушки портянками и заколачивая их в ботфорты. Только на первый взгляд кажется, что пятнадцать минут ничего не решают. Кому как. За четверть часа Майкл досмотрел бы чудесный сон, как минимум. А как он теперь узнает, Людмила ему снилась или нет, если он ее не догнал?

Напарник нетерпеливо стучался. Майкл наконец привел себя в порядок, откатил дверь, шагнул наружу. Никитенко ворвался в купе, чуть не сбив его с ног. И раньше, чем Майкл допросил солдата о причинах столь загадочного поведения, дверь с лязгом захлопнулась.

Майкл сам понял. От смрада перехватило дух, слезы выступили на глазах. Казалось, что кислорода в вагоне не осталось ни капельки, один только сероводород. Майкл зажал пальцами нос, но и при дыхании через рот чуткие обонятельные окончания ловили миазмы, провоцируя тошноту.

Он не стал искать причину самостоятельно. Постучал в дверь.

— Ща, — откликнулся Никитенко, — отдышусь.

— Мне в сортир надо, подмени. И что, тит твою мать, тут произошло?!

Дверь откатилась. Из служебного купе в продол ворвалась живительная струя чистого воздуха — Никитинко опустил верхнюю фрамугу окна.

— Второе, шестое, восьмое и десятое купе дрищут, — охотно поведал он. — Говорят, пищевое отравление. У остальных — ничего. Там в четвертом купе медик едет, намекает, что ему бы посмотреть дристунов. Потому что если бы отравление, то дристали бы все, и мы тоже — все ж едят одно и то же, и мы, и они. А пронесло только восьмерых.

— Зараза?

— Ну вот медик о том и говорил. Дизентерия или холера. Если не принять меры немедленно, через три дня у нас тут трупы будут. Я его послал куда подальше, а сам доложил. Перед Волгой досмотр будет. Мне сказали, что до тех пор никто не помрет.

— Если только мы не задохнемся, — буркнул Майкл. Вопросительно посмотрел на Никитенко.

Майкл еще не успел забыть, что Устав запрещает отпирать окна в вагоне иначе чем в чрезвычайной ситуации. На такой случай у конвоя были ключи. Висели на ремне в специальной кобуре-ключнице, в служебном купе, рядом с набором отмычек от решеток. Относительно свежий воздух поступал по вентиляционным желобам и его, конечно, не хватало, чтобы рассеять тяжелую вонь взбесившихся кишечников.

— Окна нельзя открывать, — напомнил Никитенко.

Показалось Майклу или он уловил нотки подозрения в словах напарника? Так или иначе, беспокойный червяк зашевелился в том отделе его души, который отвечал за предвидение.

— У тебя еще десять минут вахты, — сказал он. — Как раз мне хватит, чтоб навестить белого друга и осмотреться.

«Белый друг» в служебном сортире, к слову, был черный: И не от грязи — от природы. Майкл не знал, из чего принято делать унитазы в поездах, но при беглом поверхностном осмотре не мог отделаться от впечатления, что из чугуна. Только крышка пластмассовая, но ее отломали задолго до того, как Майкл угодил в армию. Жалкие огрызки былой роскоши болтались на креплении, тоскливо погромыхивая в такт перестуку колес по рельсам.

Едкий нашатырный запах мочи после смердилова в коридоре почти освежал. Майкл приспустил фрамугу, закурил. Дым медлительно пластался, но вот он, неспешно осваивая пространство, достигал мощной струи воздуха, бьющей из фрамуги, — и тут же белесые хвосты и кольца рвались на мелкие клочки. Картина показалась Майклу столь же медитативной, как языки пламени, переменчивые по форме, неизменные по сути.

Бросив окурок в унитаз, осторожно повернулся к тусклому зеркалу. Вспомнил, что оставил щетку и зубную пасту в купе. Причем не первый уже раз. Собственно, он никогда не спохватывался вовремя. А потому зубы не чистил с самого Новгорода. «Ничего, — подумал Майкл, — через четыре часа нас с Никитенко сменят, тогда и займусь гигиеной».

Напарник, ожидая его в коридоре, посмотрел жалобно и с легким укором. Глянув на вагонные часы, Майкл заметил, что уже три минуты идет его вахта, но раскаяния не ощутил. И Никитенко не отпустил. Майкл медленно прошел вдоль решеток, задерживая дыхание. Его интересовали заболевшие.

Начинало темнеть, но до включения искусственного освещения оставалось полчаса, и разглядеть что-либо в глубине арестантских купе было сложно. Тем более что дристуны жались к дальним стенкам. Майкл хмурился. Даже то, что удавалось рассмотреть, наводило на нехорошие мысли. По крайней мере, открывать окна для проветривания ему расхотелось.

Толстый мужик в четвертом купе неуверенно ерзал задницей по полке. Майкл мимоходом ткнул его шокером в жирное плечо, чтоб не прижимался к решетке — запрещено. Мужик зашипел и отодвинулся. Майкл сделал еще несколько шагов, обернулся. Тот пытался передать записку в третье купе, правую руку ему парализовало, так он повернулся спиной и просунул сквозь прутья левую. Майкл неспешно подошел, ткнул шокером в отставленный зад, стараясь угодить в мягкое, подальше от крестца. Арестант заорал в голос. Из сжатого кулака на пол упала записка-малявка. Майкл подобрал, двинулся дальше.

По мере приближения Майкла к концу вагона, несчастный Никитенко отступал к служебному купе, откуда тянуло воздухом из раскрытого окна. К тому моменту, как Майкл завершил осмотр, солдат допятился почти до двери.

— Я, конечно, не знаю, как должны выглядеть больные холерой, но эти не тянут даже на дизентерию, — сказал Майкл негромко.

— Во-во, — согласился Никитенко. — Дрищут, но до горшка скачут бодренько.

— Им как будто клизму поставили… — задумчиво протянул Майкл. — Как в таких условиях можно поставить клизму, чтоб мы не заметили?