Русские в Венеции! Истории про разные события и людей, которых объединила жемчужина Адриатики
Шрифт:
Не остался равнодушным к мозаикам базилики и живописец с большим именем – Василий Суриков, автор знаменитой «Боярыни Морозовой» и «Утра стрелецкой казни». Особенно ему понравились изображения сакрального сюжета сотворения мира с Адамом и Евой, находящиеся на потолке коридора. При всей важности момента священной истории Василий отмечает некоторую простодушность, наивность и доступность изложения, понятную каждому. Одновременно искренне восхищается цветом и признается, что никогда ранее не встречал той психологической истины, которая столкнулась с ним лицом к лицу в старинном храме на венецианской земле.
Впрочем, исполин в честь святого Марка кажется ему родным, напоминая общим впечатлением Успенский собор Московского Кремля, которому Суриков безоговорочно отдает предпочтение. Однако добавляет: «Я всегда себя необыкновенно хорошо чувствую, когда
Незабываемые эмоции вызвал собор и у Виктора Васнецова, прозвавшего его «дивным византийским стариком». К нему, по-восточному золотому, царственно спокойному, по-детски сказочному, пустившему корни в Венеции с XI века, и к Дворцу дожей с ажурной колоннадой и могучими окнами художник радостно бежал на свидания дважды в день, пока гостил в Венеции. Особенным чувством он проникся к главному покровителю города – евангелисту Марку, имя которого бесконечным эхом до сих пор звучит по всей Венеции. По окончании путешествия покидать седых старожилов площади, что сплелись воедино с историей, львами и вековыми камнями, оказалось мучительно. Васнецов прощался с ними, словно с живыми и ставшими уже дорогими людьми преклонного возраста, испытывая жалость и тоску от предстоящей скорой разлуки.
7
Письмо П. Чистякову от 29 мая 1884 года.
Впрочем, Сан-Марко – и площадь, и собор, зачастую наоборот, – становились местом встреч. Именно в городской базилике под покровительством евангелиста Антон Павлович Чехов случайно столкнулся с Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус, все трое были в неописуемом восторге от города и чувствовали опьянение красотой и счастьем в разлитом между каналов воздухе. Врач-писатель считал Венецию культурным раем на земле и любил ее более других городов Италии за радость жизни, блеск, вечера и сводящее с ума очарование. При этом Антон Павлович изливал свои эмоции на бумагу, внешне оставаясь сдержанным, спокойным и даже холодным. Внутри же неизменно бушевал пожар, пламя которого разгоралось сильнее по мере приближения к такой любимой Серениссиме.
Чудо встречи произошло и с уже упомянутым Врубелем – на площади Сан-Марко он увидел потерявшегося ранее спутника по путешествию – художника Самуила Гайдука, что уехал в Венецию один из Вены и гулял по площади, лелея надежду встретить задержавшегося в столице Австрии Михаила Александровича. Его чаяния, к взаимной радости, оправдались.
Конечно, прекрасное место, столь дорогое сердцу русских, не мешало запечатлеть в легкой акварели или написать маслом.
Блестяще это осуществил Валентин Серов. Увиденная им в 1887 году Венеция очаровала, покорила его сердце и изменила живописную манеру, усилив данный Богом талант. Он любовался ее прекрасным мягким утром с россыпью нежных оттенков, наслаждался насыщенными цветами дня, широкими мазками нанесенными на фасады палаццо, бока гондол и гладь каналов, увлекался мечтательными вечерами с бриллиантовыми искрами от света луны и звезд.
В письме своей невесте Ольге Трубниковой он заявил о своем решении относительно творчества: «У меня совершенный дурман в голове, но я уверен, что все, что делалось воображением и рукой художника, – все, все делалось почти в пьяном настроении, оттого они и хороши, эти мастера XVI века Ренессанса. Легко им жилось, беззаботно. Я хочу таким быть – беззаботным; в нынешнем веке пишут все тяжелое, ничего отрадного. Я хочу, хочу отрадного и буду писать только отрадное».
Через некоторое время после возвращения из Италии он создал глашатая импрессионизма, свой знаменитый шедевр, «Девочку с персиками» – портрет юной дочери Веры промышленника Саввы Мамонтова, мецената, владельца Московско-Ярославской железной дороги, – в подмосковной усадьбе, хорошо известной всей художественной среде, – Абрамцево.
На венецианскую же тему он написал две картины: одну с набережной Рива-дельи-Скьявони со сдержанным переливчатым колоритом, вторую – жемчужную, с видом на пустынную площадь Сан-Марко со стайкой голубей в углу и нижней частью вертикальной красавицы – одноименной колокольни. Без слов, только лишь благодаря мастерству кисти, ощущается нависающая в воздухе влажность, разная плотность фактур, холод камня и объединяющая художника и Венецию тишина.
Тишина, которая сопровождала даже трагический момент истории: обрушение эталона красоты – великолепной кампанилы Сан-Марко – случилось июльским утром 1902 года. На нее поднимались многие русские путешественники, в том числе Вяземский, Философов и Дягилев. Потеря такого ориентира в мире лагуны и мирового искусства обернулась большой трагедией для безнадежно влюбленных в Серениссиму великих личностей.
Например, литератор и философ Василий Розанов, узнав об обрушении, взволнованно писал: «С падением башни навсегда испортилось единственное по красоте, значительности воспоминаний место на земном шаре – площадь Св. Марка. Боль не в ее исчезновении, а в том, что площадь эта вдруг потеряла тысячелетний свой вид. Необходимость в ее восстановлении – абсолютна. Для европейской цивилизации потерять площадь Св. Марка – то же, что Афинам потерять Пропилеи или статую Афины Промахос на Акрополе».
Не меньшую досаду и грусть испытал поэт Валерий Брюсов. Падение колокольни совпало с годом его посещения Венеции, сразу вызвавшей в нем чувство абсолютной радости и желание находиться в городе на воде как можно дольше. Июльская трагедия всколыхнула бурю: «Узнав о падении колокольни, мы опять поехали туда, провели там сутки, почти плакали на развалинах. Без campanile piazza потеряла свое единство: задний план был декорацией, фасадом S. Marco; теперь впечатление дробится, ибо виден Дворец дожей. С моря Венеция принизилась, словно изувечена».
Брюсову, бывшему в Серениссиме в начале XX века, иногда казалось, будто жизнь лагуны впечатана в вечность и ежедневно повторяется в привычных ритуалах, начиная с нежного рассвета до пылающего огненного заката. Так, в сущности, оно и есть. Однако в его воспоминаниях фигурирует профессия, претерпевшая незначительные изменения: «Черные тела гондол по-прежнему легки и изящны. Гондольеры по-прежнему стройны и ловки, и жесты их, вероятно, не изменились за полтысячелетия. По-прежнему у каждой из бесчисленных пристаней сидит дряхлый старик, который удерживает гондолу багром, пока с нее сходят приехавшие. Бывало, богатые сеньоры бросали таким старикам золото, теперь им приходится нагло выпрашивать у иностранцев медную монету».
Подобных пожилых работников больше не встретить, их век тихо ушел в небытие и не подлежит возврату, при этом профессия продолжает жить. В Венеции она называется ганцер (gancio – крючок по-итальянски), занимаются ей молодые ребята, поступающие на службу к владельцам гондол и работающие за чаевые.
А вот роскошная площадь в честь евангелиста, по которой ступали все наши герои, сохранила в воспоминаниях Брюсова свое очарование с 1902 года практически в неизменном виде: «На площади Сан-Марко играет военная музыка. Нигде в мире нет лучшего помещения для концерта. Это, собственно, две площади, большая и малая, piazza и piazzetta, одна почти в сто сажен длины, другая в пятьдесят. Большая со всех сторон загорожена мраморными строениями, меньшая открыта к морю, где у пристани стоит лев св. Марка и качаются гондолы. На светлом ночном небе вырисовываются контуры базилики и Дворца дожей, под звуки Моцарта, Пуччини и Верди, в свете газа и электричества, движется среди этих вековечных, почернелых дворцов современная толпа, разряженные кавалеры и дамы, словно перенесенные сюда с венской Ringstrasse или парижских бульваров. В роскошном кафе по сторонам нет свободного столика. А железные черные люди на колокольне, поставленные там механиком XV века, аккуратно выстукивают молотом часы».
Вся эта красота, с усилием сжатая на самой незабываемой площади мира, вызывала преклонение и восхищение у сестры Марины Цветаевой – писательницы Анастасии, дочери Ивана Цветаева – основателя Музея изящных искусств в Москве (позже он стал ГМИИ – Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. – Прим. авт.), оказавшейся в Венеции в 1912 году.
Будучи беременной от своего возлюбленного Бориса, но несчастной в отношениях без понятного общего будущего, в поезде до Милана, где планировалась пересадка на Венецию, она встретила мужчину по имени Луиджи Леви. Нескольких часов в пути оказалось достаточно для рождения у итальянца глубокого чувства любви и стремительного желания совместной жизни с девушкой из России. Анастасия пообещала ему встречу через три дня в Венеции, а в ее ожидании, уже приехав в лагуну, рассеянно цеплялась взглядом за церкви, острова, металлические детали гондол, мосты, памятники, львов…