Русские во Второй мировой войне
Шрифт:
Границу перешли еще два дезертира. Их сведения нельзя было опровергнуть, германские войска выступали к границе. Нарком С. К. Тимошенко, начальник генерального штаба Г. К. Жуков и его заместитель Н. Ф. Ватутин пришли к согласию в том, что следует просить Сталина о разрешении объявить тревогу. Они прибыли в Кремль. Сталин спросил: «А что, если немецкие генералы посылают нам дезертира, чтобы спровоцировать конфликт?» Но отрицать очевидное становилось все труднее. Была подготовлена директива об объявлении тревоги. И снова в последний момент Сталин перебил Жукова: слишком рано, вопрос еще может быть решен мирным путем. Не нужно длинных телеграмм, послать короткую, что нападение может быть спровоцировано действиями германских войск. Войска приграничных округов не должны поддаваться на провокации. Двусмысленная телеграмма, приди она даже раньше, собственно, мало что меняла. Но она была отправлена (напомним, в ней были все же ключевые слова «неожиданное германское нападение возможно»)
Ошибка Сталина заключалась в твердой уверенности, что Германия, не покончив с Англией, не начнет кампании на Востоке. Сталина неимоверно страшила возможность той или иной степени согласия между Германией и Британией. Он готов был сделать все что угодно, чтобы избежать примирения на Западе, – тогда его позиции действительно становились уязвимыми. Он не знал, что лидер, подобный Черчиллю, никогда не пойдет на компромисс с Гитлером. Эпизод с Гессом мучил Сталина всю войну, и он откровенно не верил личным объяснениям Черчилля, данным во время визита последнего в Москву в 1942 году.
Свое мнение об отношении правительства к сигналам о грядущей опасности Литвинов выразил, уже будучи послом СССР в США 13 декабря 1941 года. «Мое правительство получало предупреждения о предательских намерениях Гитлера в отношении Советского Союза, но оно не воспринимало их всерьез и делало так не потому, что верило в священность подписи Гитлера или считало его неспособным нарушить подписанные им договоры и часто повторяемые им торжественные обещания, но потому, что считало безумием с его стороны начинать войну на востоке против такой мощной страны, как наша, не завершив войны на Западе».
Историческая вина Сталина состоит в том, что во главе Красной Армии он поставил людей, чьим главным достоинством было знакомство с вождем. Такие фигуры, как маршал Кулик, никогда бы не взошли на военный Олимп, если бы не давние связи со Сталиным. Бывший портной Щаденко едва ли был способен руководить армиями. Ворошилов и Мехлис не отличались стратегическими талантами. Чистка в армии была ее первым разгромом. К лету 1941 года 75 процентов командиров Красной Армии занимали свои должности менее одного года.
Покинув в 1939 году т. н. «линию Сталина», войска не создали новых укреплений. Только 1000 из 2500 бетонных огневых позиций были оснащены артиллерией. План постройки 190 новых аэродромов в западных районах СССР был одобрен лишь в феврале 1941 года. А НКВД начал работу над расширением всех имеющихся сразу, в результате чего большая часть самолетов была переведена на гражданские аэродромы, расположенные близко к границе и слабо защищенные.
Войска не получили предварительного уведомления. Чего стоит потеря 1811 самолетов в первый же день войны – причем почти всех на земле! Но еще важнее другое – обстановка всепроникающего страха перед репрессивной машиной буквально парализовала наших офицеров и солдат. Она резко ограничила их способности к гибкому маневру, право на личную инициативу, доверие друг к другу, без которых невозможно ведение современной войны, где каждый должен брать на себя ответственность в сложных обстоятельствах и доверять решениям, принятым соратником.
Сталинизм демонстрировал жесткость, наказывая за незначительные, малейшие проступки, и при этом ослаблял лучшие качества нашего солдата: способность не пасовать перед обстоятельствами, умение полагаться на себя, действовать автономно и одновременная вера в коллективную борьбу. Несчастьем стала изоляция страны от остального мира. Борьба против «поклонников Запада» обернулась неумением армии извлечь уроки из польской и западной кампаний германской армии. Страх не позволил прямо указать на самое слабое место наших войск – отсутствие надежной связи и координации (а это подразумевает наличие радио и телефонной связи, постоянной авиационной разведки, действенной службы тыла). Наши инженеры сумели создать танки и самолеты, превосходящих немецкие. Воины показали готовность отдать жизнь. Но чтобы соединить передовую технику и самоотверженность солдата, нужен был третий элемент – координация войск и техники, а то означало самостоятельность подразделений и частей при общем учете их действий фронтовыми центрами (так действовали немцы, предоставлявшие, скажем, Гудериану полную возможность тактической инициативы, но строжайшим образом координировавшие действия его танков c продвижением других частей армейской группировки). Потребовался кровавый опыт для того, чтобы найти систему эффективного управления войсками, чтобы выделились независимые характеры, самостоятельные командиры всех рангов.
Нетрудно, просмотрев более ста конкретных случаев предупреждений о «Барбароссе», прийти к выводу, что Сталин собственное видение происходящего поставил выше хладнокровного анализа реальности. Но Сталин был не единственным среди тех, кто не пришел к безусловному выводу о неминуемости германского вторжения. Пожалуй, среди первостепенных государственных деятелей того времени это поняли лишь британский премьер Черчилль, американский президент Рузвельт, руководители госдепартамента США Хэлл и Уэллес. Среди деятелей «второго эшелона», пришедших к аналогичному выводу (и ждавших именно нападения, а не блефа или ультиматума), были папа Пий ХII и чехословацкий экс-премьер Бенеш. Профессионалы-разведчики, разделявшие эту точку зрения, – глава итальянской военной разведки Чезаре Аме, председатель британского Объединенного комитета по разведке В. Кавендиш-Бентинк, посол Японии в Берлине Осима. В то же время такие первостепенные фигуры, прямо заинтересованные в том или инoм повороте событий, как Муссолини и Чиано в Италии, Коноэ и Мацуока в Японии, Петэн в вишистской Франции, Франко в Испании, Хорти в Венгрии отнюдь не пришли к выводу о решимости Германии начать войну против СССР. А они знали о перемещении войск и тому подобном.
Напомним при этом, что Гитлер определенно сообщил Риббентропу о «Барбароссе» только 20 апреля 1941 года, своему главному союзнику – Муссолини – лишь 22 июня, а японцам вообще не посчитал нужным сообщить о выступлении на Востоке.
Рассуждения западных специалистов о судьбе России не отличались однозначностью. Показателен своего рода диспут ведущих американских журналистов, имевший место в Американском клубе в Токио в середине мая 1941 года. Дж. Нойман из «Нью-Йорк геральд трибюн» получил от Бранко де Вукелича (французское агентство «Гавас») сведения о том, что Гитлер нападет на Россию в конце июня, до начала сбора урожая. Нойман решил проверить, как относятся к этим сообщениям знающие люди – Томас из «Нью-Йорк таймс», только что переведенный из Берлина, Дюранти, представлявший лондонскую «Таймс» и американскую «Нью-Йорк таймс», недавно прибывший из Москвы, а также специалист по СССР (тоже недавно переведенный из Москвы) – будущий посол Чарльз Болен. Болен – самый сведущий – сказал, что версия выглядит неправдоподобной, поскольку Гитлер может получить все, что хочет от Сталина, выдвинув ультиматум, так как Сталин знает, что нападение Германии будет означать конец его режима. Дюранти напрочь исключил возможность войны между Германией и Россией. Подавленный мнением признанных авторитетов, Нойман отложил публикацию своей статьи, а когда она вышла 1 июня 1941 года, то была «разжижена» сомнениями самого автора и вследствие невыразительности помещена на 21-й странице газеты.
Как пишет классик английской дипломатической историографии А.-Дж.-П. Тейлор, Гитлер решил вторгнуться в Советскую Россию не потому, что она представляла опасность, а потому что ей будет очень легко нанести поражение. [14] Вопрос о превентивной войне тогда даже не обсуждался. Как не обсуждался он и позже в нацистской Германии на стадии первых двух лет германской агрессии. Геббельс стал использовать эту идейную карту только при переходе Германии к тотальной войне. Даже наиболее убежденными идейными противниками Советской России этот тезис не использовался в пик холодной войны. Лишь несколько германских ученых используют тезис о превентивной войне, внесенный в российскую публицистику В. Суворовым. [15]
14
Вторая мировая война: два взгляда. Москва: Мысль, 1995, с. 449.
15
Topitsch E. Stalin’s War. New York, St.Martin’s Press, 1987; Hoffmann J. Die Angriff-svorberreitungen der Sovietunion 1941 (In: Wagner B. ed., Zwei Wege nach Moskau. Munchen: Piper, 1991); Raack R.C. Stalin’s Plans for World War II (In: «Journal of Contemporary History», 1991, N 26, p. 215–227); Suvorov V.[pseud.] Who was planning to attack whom in June 1941? (In: «Journal of the Royal United Services Institute for Defense Studies», 1985, N 2, p. 50–55).
Нацистская пропаганда и (немногочисленные) сторонники версии о превентивном характере нападения Гитлера на СССР опирались и опираются на одни и те же аргументы: Красная Армия концентрировала свои силы для удара; советская стратегическая доктрина была наступательной; Сталин в своей речи 5 мая 1941 года перед выпускниками военных академий говорил о необходимости быть готовыми к войне.
Что доказывают эти аргументы? Ожидание Сталиным войны в будущем не означает, что Советская Россия готовилась ее начать. И прежние и открытые в 90-е годы документы подают советские стратегические оценки и планы 1941 года как реакцию на германские приготовления на границе с СССР. Даже ревизионисты (скажем, немецкий историк Гофман) признают, что до июня 1941 года Красная Армия мобилизовала свои части лишь в западных военных округах. [16]
16
Hoffmann J. Die Angriffsvorbereitungen der Sowjetunion 1941 (In: Wegner B. [ed.] Zwei Wege nach Moskau. Vom Hitler-Stalin-Pakt zum «Unternehmen Barbarossa», Munchen: Piper, S. 370).