Русский апокалипсис
Шрифт:
– Откуда я знала, как он выглядит! – говорила бабушка любимому начальнику Тюнькину-Рюмкину в свое оправдание. На всякий случай, по требованию Ивана Петровича, она быстро уволилась. Тюнькина-Рюмкина выгнали из партии. Иван Петрович завел кота, назвал Жмуриком и стал его баловать. Если бабушки не было, кот жил на диване. Когда раздавались ее шаги по лестнице, Иван Петрович кричал:
– Комиссар идет!
Жмурик срывался с дивана, носился по квартире и прятался за помойное ведро.
– Мы отправим тебя в Москву, – сказал отцу Смольный.
Отец не возражал. Впоследствии он признался мне со смешком, что, если бы не согласился, то, в конце концов, защитил бы какую-нибудь кандидатскую диссертацию о роли артиклей или приставок во французском языке XVII
– В добрый путь! – сказали они.
– До скорой встречи, – ответил он.
Отец вышел в люди особого внеиндивидуального зрения. Благодарность режиму за возможность высшего образования, движения наверх – ничто сама по себе. Они не использовали систему, как проходимцы, а пропитывались ею насквозь и видели ровно то, что она хотела, чтобы они видели. Они переставали быть, изначально подсознательно готовые к закланию. Система не столько убивала несостоявшихся поэтов, как это бывает при всех мало-мальски уважающих себя диктатурах, сколько питалась небытием. Жертвоприносительный террор был не прихотью, а логикой ее выживания, гениальным математическим выводом из разницы между обещанным будущим и человеческим материалом, отправленным на переделку. Сталин объявил войну человеческой природе. Такого не делал никто (святая инквизиция – слабаки!) никогда в истории. Народ – подлец, товарищи по партии – говно. Всех их, даже Молотова, тянет назад, в правый уклон, в кормушку частной собственности. Сталин стриг их, поколение за поколением.
Сталин. Я желаю вывести морозоустойчивые лимоны.
Метафизический вызов, достойный бывшего семинариста. Успех мероприятия зависел как от русской податливости, так и от постоянного обновления, очищения от тех, кто держал в уме эту разницу. Будущее было как радостный вздох от снятия антиномии.
Я сначала удивился – и понял: зря, когда отец сказал, что он не волновался в присутствии Сталина. В отличие от волновавшейся при виде вождя интеллигенции, у которой рождались от волнения анекдоты о Сталине, отец существовал одним из его продолжений, добавочной квантой света. Из этого положения трудно вернуться домой.
Переводческие курсы при ЦК ВКП(б) на Миусской площади – Царскосельский лицей образца 1939 года. На сто человек курсантов – сто человек преподавателей и администраторов. Курсантов учат языкам иностранцы, а в свободное от учебы время их хорошо кормят и даже убирают за них в комнатах. Здесь учится на английском отделении моя глубоко задетая мама-новгородка: папа начал было за ней ухаживать, даже раз поцеловал на свидании, были и письма, гордо подписанные Владимир, маму особенно волновала эта подпись, но она так и не дождалась следующей встречи, сидя в новой оранжевой кофточке: он переметнулся к ее соседке-подруге-красавице по узкой комнате, Любе, и та, рыжая, стала гордо входить, покачивая боками, после встреч с отцом в общежитие. Отвергнутый Любой поэт Борис Смоленский, посвятивший ей немало стихов, мучается не меньше мамы, но на почве общей отверженности у них не случился роман. Мама ушла с головой в язык и стала интеллигентной девушкой, полюбившей искусство. Отец играет в студенческом театре. В матросской тельняшке он выскакивает на сцену – палубу корабля, с выпученными глазами кричит: «Полундра!» – и прячется за кулисами. Театр предсказывает его скорое будущее.
Мне ли осуждать приметы ХХ века? Случись на один выстрел, на одну освенцимскую печь меньше, глядишь, меня бы и не было. Хлопоты по самопожертвованию задним числом не принимаются.
В начале войны отец, в то время уже выпускник, экстерном сдавший экзамены переводческих курсов, готовился в спецотряде к диверсионным актам в тылу врага. В последний раз перед отправкой за линию фронта он неудачно спрыгнул с парашютом, сломал ногу, сев на высокую ель, и – попал в госпиталь. Хирурги решили ампутировать ему ногу по колено, пугая гангреной. Он отказался от ампутации. Пиши отказ. Отец написал. Он лежал в коридоре, прислушиваясь к горящей ноге. Температура была высокой – он бредил. Шансов – практически никаких. Какой-то молодой врач случайно спас его, решив опробовать на его ноге препарат – мазь Вишневского. Два раза в день врач терпеливо втирал мазь в отцовскую ногу. Вишневский материализовался из этой мази через много лет уже в нашем доме: шумный, большой, генеральский: он пьет французский коньяк. Родители по сравнению с ним – маленькие люди из русской литературы. На столе много хлебных крошек, оставшихся после ужина. Он провел пальцем по моему позвоночнику – остался недовольным. По знакомству вырезал маме аппендицит и сделал на глазах студентов, по ее словам, виртуозный шов. Вся группа, улетевшая без отца взрывать мосты на Смоленщине, была уничтожена.
– Ну, тебе, парень, считай повезло, – перетасовал карты хирург, предлагавший отрезать папину ногу.
После госпиталя отца, случайно его отыскав, пригласили работать в Народный комиссариат иностранных дел, как тогда назывался МИД, поскольку большинство его сотрудников, брошенных в Народное ополчение оборонять Москву в октябре 1941-го, погибли в окружении.
– Будешь теперь ходить по красным коврам и нас забудешь, – сказал ему командир на прощание.
Хорошо сражались немцы на море! Взять хотя бы подвиг, узнав о котором, замер мир: подводная лодка У-47 прорвалась на британскую базу Скапа-Флоу (капитан-лейтенант Прин; 14 октября 1939 года) и затопила линкор «Ройал Ок». Гитлер стал грозой океанов. Его борьба против судоходства в Арктике во время блиц-похода на Россию велась под руководством гросс-адмирала Редера, человека набожного, не допускавшего грязи на флоте и в методах морской войны. Как-никак Военно-морской флот Германии обязан Редеру уникальной формулой: «война без ненависти». Противником моего рождения, наряду с Редером и контр-адмиралом Деницем, немецкими подводными лодками и заполярной авиацией, стал линкор «Тирпиц».
– Мы решили отправить вас за рубеж, в Швецию, – объявил отцу заместитель министра по кадрам Деканозов. – Дипломатии вас обучат на месте. Коллонтай – посол опытный. Вопросы есть?
Ставленника Берии, Деканозова, расстреляют в 1953 году, он об этом еще не знает. Работа в нейтральной Швеции будет, конечно, счастьем. Найдется даже немного личного времени, чтобы увлечься дочкой антифашиствующего физика Нильса Бора, но, по закону волшебной сказки, чтобы добраться до счастья, герою нужно подвергнуться смертельным испытаниям.
– А в чем мне ехать? – осмелился отец, стоя перед Деканозовым в военной гимнастерке.
– Поедете за границу, там и переоденетесь.
Так отец стал Одиссеем. Швеция отрезана от союзников. Норвегия и Дания под оккупацией. Финляндия воюет на стороне немцев. Отцу предписали ехать в Куйбышев, оттуда – в Архангельск, далее с морским караваном до Англии и бог весть как до Стокгольма.
Если писать голливудский сценарий, я бы начал с бомбежки. Заявка: это фильм о мужестве американских и английских моряков – «Титаник» отдыхает. Немцы бомбят деревянный Архангельск. Архангельск в огне. Вокруг редкого для города кирпичного здания гостиницы «Интурист», где живет отец, бушует пламя. Союзники не решаются выпускать свой флот в обратное плавание. В Архангельске отец задерживается надолго.