Русский апокалипсис
Шрифт:
– Подводная лодка противника!
Отец вскакивает с койки, быстро лезет по металлической лестнице на палубу. Как опытный моряк, он прислушивается к ритму волн, перекатывающихся через нее. Уловив момент, он толкает тяжелую дверь. До трапа на капитанский мостик – метров шесть. Он уже пробежал большую часть пути, когда слышит окрик капитана. Тот в рупор материт отца: Владимир не захлопнул дверь трюма. Оттуда ярким прожектором бьет свет на всю округу – отличная мишень для немцев!
Отец разворачивается на бегу. Тяжелая волна обрушивается на него, сбивает с ног, но ему удается уцепиться за рукоятку двери – он висит – болтается, как паяц – очередная волна пинком посылает
Каково же его удивление, когда, приблизившись к загадке огня, матросы обнаруживают дрейфующее бревно, которое фосфоресцирует малахитовым светом! Бревно разлетелось в щепки, когда по нему ударил пулемет. Долго смеялась команда над вахтенным, который поднял тревогу из-за бревна, блуждающего в ночи по океану.
Драили палубу, до блеска терли металлические поручни. И вот приплыли. Власти Эдинбурга, считавшие «Лорда Мидлтона» погибшим, устроили команде парадный прием. Военный оркестр, раздувая мехи волынок, исполнял на ветру бравурные марши. Почетный караул из рослых шотландцев в клетчатых юбках и цветастых гольфах выстроился перед ратушей. В ее здании моряков ждал званый обед: ели потроха по-шотландски. Это что-то такое серо-коричневое. «Похоже на дерьмо», – смекнул отец, накладывая «хаггис» со своей первой дипломатической улыбкой на тарелку. А когда попробовал, сказал себе без всякой дипломатии: «Лучше бы это было дерьмо!» У Владимира разболелся живот. Впервые отец предстал перед многочисленной иностранной аудиторией. В потертой гимнастерке он выглядел странно. Никто не придал этому никакого значения. Весь Эдинбург глазел на живого советского человека, прибывшего из воюющей России.
– Куда ты едешь? Нам скоро снова в море. Давай с нами?
В старомодном купе спального вагона Владимир уезжал. Капитан и семь моряков провожали его на вокзале. Из горла выпили много виски. Отец расцеловался с командой, долго махал из окна рукой. Пошли-поехали пастелевые от виски лесистые горы. Полдня простоял в коридоре перед окном – это стало его железнодорожной привычкой. Поздно вечером он прибыл в Лондон.
Синие лампы тускло освещали перрон. Его никто не встречал. Владимир взял черный кеб. Поднявшись на крыльцо дома № 13 по улице Кенсингтон Пелас Гарден, он нажал на кнопку звонка. Приоткрылась старинная тяжелая дверь. Отец назвал себя. Его впустили. Молодой дипломат, дежуривший в ту ночь, обрадовался нежданному собеседнику. Они стали пить чай.
– Вы верите в чертову дюжину?
– А в чем, собственно, дело?
– Здание под посольство купили по сходной цене из- за номера. Соседние особняки либо разрушены, либо серьезно пострадали от бомбежки, а посольство ничего, хоть бы хны.
– А что, сильно бомбят?
Вошел, зевая, другой сотрудник.
– Кошку не видели?
– Какую кошку?
– Кошка пропала.
Потерявший кошку отвез отца в близлежащую гостиницу.
– Фашисты! Привык я к кошке. Жена осталась в Москве.
– Найдется, – сказал отец.
Он был всегда оптимистом. Ощутив приятное тепло от большой грелки, подложенной в ноги под простыню, он моментально заснул. Спать в те времена отец умел в любом месте, в любом положении. У него был такой здоровый сон, что даже пистолетный выстрел возле уха не смог бы его разбудить. Однако Владимир проснулся глубокой ночью. Кромешная тьма. Одеяло лежало на нем, словно мешок с песком. Отец подумал: упал потолок. Силясь подняться, он услышал, как на пол со звоном посыпались осколки стекла. По комнате гулял ветер. От рам и ставней не осталось и следа. Тяжелый фугас, очевидно, упал неподалеку. Решив, что утро вечера мудренее, отец снова заснул.
Хорошо сражались немецкие летчики! Гитлер – гроза небес. Его авиация была полным хозяином в небе над Лондоном. Утром промозглый воздух был горьковат от дыма, как в Архангельске, но на утомленных лицах жителей Лондона отец не заметил отчаяния. Народ выглядел собранным, сосредоточенным. Работали кинотеатры. В большом универсальном магазине, куда посольские товарищи отвели отца на следующий день, проворные продавцы меньше чем за полчаса одели отца в штатское, аккуратно завернув в пакет советскую гимнастерку. Хотя на улице никто не обращал на него внимания, отец стесненно чувствовал себя в узких брюках и шляпе, которая впервые красовалась на его голове.
– Ты не с Катей Варенниковой плыл? – неожиданно спросили товарищи из посольства.
– Она утонула, – сказал отец. – Вместе с дочкой.
Товарищи захохотали.
– Вы чего?
– Знаешь, кем она была?
– Кем?
Раздался новый приступ хохота. Владимир не стал больше спрашивать.
– У меня кошка нашлась, – сказал знакомый сотрудник посольства.
– Ну, вот видите, – улыбнулся отец.
Он умел быстро сходиться с людьми, но он ни разу в жизни не хохотал. До Швеции было не ближе, чем до победы. Отца взялись перебросить туда американцы. Они допили кофе и вышли на летное поле.
Ну что, let's go, – сказали военные летчики, угощая отца «Честерфилдом». На вечернем поле стояло три тяжелых бомбардировщика.
– Отличные машины! – сказал отец. – Чего не откроете Второй фронт?
Американцы заулыбались.
– Спроси у Черчилля! – Большой негр с ленивой презри тельностью высунул розовый язык. – Он немцев боится.
Они всегда гордились своей техникой. Технология – душа Запада. Лететь в Швецию надо было через Норвегию, оккупированную немцами.
– Говна пирог! – заверили отца американцы. – Ее узкую полосу мы пересекаем ночью, в планирующем полете с выключенным моторами.
– Это быстро и нестрашно, – подмигнул негр, – как вырвать зуб.
Ночью над Норвегией немцы обнаружили американских бомбардировщиков, погнались за ними – сбили один, с большим негром, уже в шведском воздушном пространстве, что было нечестно во всех отношениях. Один из трех – покруче русской рулетки. Благополучно проспав воздушный бой, мой папа, простодушный Одиссей, приземлился в районе Стокгольма в начале ноября 1942 года, накануне 25-й годовщины Октябрьской революции, проведя в пути в общей сложности около двух месяцев.
Писатель – антипод дипломата. Я начинаю ловить себя на мысли, что, подсматривая за продвижением молодого человека к тому моменту, когда он станет моим отцом, я невольно впадаю в полуиронический тон и пытаюсь внутренне себе это объяснить. Возможно, я разлюбил дипломатию, которая, в лучшем случае, не что иное, как блестящее подчинение личности интересам своего государства. Возможно, исторический опыт, накопленный к сегодняшнему дню, превращает поведение моего отца в череду, по меньшей мере, простодушных («простодушный Одиссей») поступков, и я не могу на это не реагировать с некоторым высокомерием. Но, скорее всего, речь все-таки идет о несовместимости ролей отца и сына.