Русский аркан
Шрифт:
Еропка вновь был отправлен в Иокогаму вслед за Гжатским – на сей раз на посланничьих лошадях. Лентяй даже не ворчал и обернулся на удивление быстро. Лопухин и сам с удовольствием съездил бы за фотографическими снимками, но опасался оставить цесаревича без присмотра. Глупое занятие – охранять, не отходя… Но если с охраняемым что-то случится в отсутствие охраняющего – с кого спросят?
Пришлось остаться и даже немного выпить с цесаревичем – тот успокаивал нервы привычным способом. Заглянул Корф с новостями: сегодняшняя программа отменяется, а завтра во дворце микадо состоится торжественный прием в честь счастливого спасения наследника российского престола от верной гибели и банкет в честь героев-воздухоплавателей. Приглашены все четверо. Ожидается весь дипломатический бомонд.
Уже легче. Завтра – не сегодня. Оставив цесаревича лечить нервы, Лопухин поехал на рикше к месту стоянки «Святой Екатерины» близ устья Сумидогавы. Объяснил раздраженному Враницкому отсутствие лейтенанта Гжатского, а остальных офицеров успокоил: всё в порядке, все живы. В детали чудесного спасения не вдавался, зато отзывал в сторонку то одного, то другого моряка и беседовал с ними.
Вернулся в миссию как раз вовремя – Еропка привез еще влажные фотографические отпечатки со снимков, сделанных Гжатским. Учитывая, что проявить фотопластинки и напечатать снимки лейтенант мог только на борту стоящего в Иокогаме «Победослава», получилось довольно оперативно.
Можно было, конечно, найти мастерскую дагерротипных портретов в Токио или попросить о содействии японскую полицию через Иманиши. Лопухин не рискнул. Привычка сводить к минимуму случайности заставила избрать более долгий, но и более надежный путь. Гжатский, во всяком случае, был вне подозрений.
Рассматривая фотоснимки, Лопухин еще раз убедился в том, что знал и так: за дагерротипией великое будущее. Техника шагала вперед. Давно ли для получения портрета приходилось высиживать по часу в полной неподвижности перед аппаратом размером с хороший сундук, а полученные изображения походили на злые карикатуры? Теперь куда проще: двенадцать щелчков – и двенадцать снимков! Снимки были хорошие, кроме трех испорченных – как видно, у лейтенанта дрогнула рука или гондолу качнуло. Но так или иначе, девять снимков годились для изучения.
Первый снимок, сделанный до выстрела. Вот кусок вышки с краю, вот наяривает оркестр, вот оцепление из морпехов и толпа за оцеплением – сотни лиц в кадре, и почти все анфас. А вот второй кадр, к счастью, тоже удачный. Толпа уже бурлит, а покушавшийся убегает. Непонятно только, который из. Здесь не один убегающий, многие бегут, а вот этот упал… Ну-ка, а на следующих снимках?.. Ага, вот он. Недаром Гжатский не только механик, но и артиллерист – не выпустил цель из прицела. Итак, где же этот человек на первом снимке?
Вот он. Ошибки быть не может.
А кто это рядом с ним? Кажется, даже шепчет ему что-то на ухо, при этом стараясь не привлекать внимания…
Лупа увеличила масштаб изображения, уменьшив, однако, его четкость. Лицо расплылось в круглый блин, черты просматривались плохо. Одно было ясно: японец. Не в соломенной шляпе, как первый, а с головой, повязанной тряпкой. Японская беднота иногда носит и такие головные уборы…
– Гм, – произнес Лопухин, определив положение второго на следующих дагерротипных отпечатках. Девять снимков складывались в любопытный пасьянс. За минуту до выстрела покушавшийся был не один – рядом стоял кто-то еще. И этот второй скрылся в противоположном направлении. На втором, третьем и четвертом снимках Лопухин отметил крестиком место, откуда был сделан выстрел. Отмерил расстояние от крестика до стрелявшего и до его собеседника, пересчитал дистанцию в соответствии с законами перспективы. Улыбнулся.
Стрелявший убегал очень быстро – настолько быстро, насколько ему позволяла паникующая толпа. Его собеседник не мог бежать быстрее.
Значит – что?
Только одно: эти двое побеседовали шепотом, потом тот, что в тряпичном головном уборе, начал удаляться, пробираясь сквозь толпу, а тот, что в соломенной шляпе, выждал немного, затем достал из-за пазухи обрез, выстрелил, кинулся наутек в надежде смешаться с толпой, не преуспел и был в конце концов застрелен. В это время второй спокойно ушел. Вопрос: кто он и как его найти?
Был еще и третий – тот, который стрелял из другого места обыкновенными пулями. Но о нем граф решил сейчас не думать.
Постучали в дверь – прибыл Иманиши и начал разговор, естественно, с поклона всем туловищем. Граф изобразил в ответ нечто похожее.
– Мне разрешено неофициально ознакомить вас с обстоятельствами убийства господина Дженингса, – сообщил полицейский.
– А-а. Превосходно. Мне нравится с вами работать, Иманиши-сан. Но не взглянете ли вы сначала на эти снимки? Вам случайно не знаком этот человек?..
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
в которой вечный недруг становится временным союзником, цесаревич вздыхает, а трость графа находит настоящее применение
На прием во дворец отправились впятером: цесаревич, Лопухин, Иманиши, примчавшийся из Иокогамы Гжатский и Корф. Но первые четверо ехали в императорском экипаже, специально присланном за ними в знак восхищения мужеством воздухоплавателей, а Корф, завидуя, отправился в собственной коляске. Конные гвардейцы салютовали саблями на европейский лад. Выходило это у них забавно.
Вначале проехали через обнесенный стеной квартал правительственных учреждений. Затем по подъемному мосту пересекли широкий, наполненный водой ров и, въехав в помпезные ворота, оказались в обширном парке – не регулярном французском, где человек, уподобившись то ли математику с циркулем и линейкой, то ли фельдфебелю со шпицрутеном, жестко велит деревьям и кустам расти так, как ему хочется, и не ландшафтном английском, копирующем природу, а истинно японском, помогающем природе лучше выявить свою красоту, но, конечно же, не до конца, ибо полная завершенность есть смерть, а не жизнь.
За стволами причудливо искривленных сосен мелькнули здания императорской резиденции…
На взгляд Лопухина, самый малый прием в Царском Селе, не говоря уже о рождественских балах в Зимнем, отличался б'oльшим великолепием. Но здесь удивляла экзотика.
Военный министр Тайго, рослый крепыш в алой накидке и широчайших панталонах-хакама, беседовал с министром Укобо, облаченным в превосходно сшитый фрак. Мелькали придворные дамы в роскошных кимоно тончайшего шелка, надетых одно на другое по пять-шесть. Некоторые, подражая императрице, были в европейских платьях, что не прибавляло им изящества. Но и они держали в руках не европейские, а японские веера. А о том, что на свете бывают настолько сложные прически, в Европе до сих пор знали лишь немногие.