Русский аркан
Шрифт:
– Простите еще раз, тот случай не годится. Совсем не годится.
– Это еще почему?
– Прошу извинить меня, но Токайдо просто дорога, а Токио – столица империи. Это первое. Тогда было другое правительство. Это второе. Русские моряки лишь прошли маршем, но не стреляли в японских подданных. Это третье. Японские власти пошли навстречу русским морякам, закрыв глаза на законы империи. Это четвертое.
– Ну так закройте глаза еще раз!
– Простите, это невозможно.
«Заведу себе попугая, – подумал Лопухин, – и научу его говорить „простите, это невозможно“. Будет напоминать мне о Японии».
– Ну хорошо, – сказал он после краткой паузы. – Я не спрашиваю, можно ли добиться разрешения властей на маленькую операцию с участием наших морских пехотинцев. Догадываюсь, что пока просьба будет рассматриваться, дичь преспокойно удерет. Я задам другой вопрос: русским морякам разрешено появляться в Токио?
– О, конечно!
– А как насчет личного оружия? Регистрировать револьверы в полицейском управлении, надеюсь, не требуется?
– Разумеется, нет.
– Тогда мы обойдемся без винтовок. Уважая законность и не посягая на обычаи страны.
– Извините меня, – Иманиши поклонился в сотый раз. – Японская полиция обязана будет вмешаться.
– Вмешавшись, она, вероятно, позволит преступникам скрыться. Вы этого хотите?
– Извините. – Новый поклон. – Полицейский офицер не может нарушать закон и порядок. Если не возражаете, этим делом займется токийская полиция.
«Вот спасибо, – подумал Лопухин. – Они сунутся в осиное гнездо и даже если положат ронинов, то сами потеряют половину своих. К тому же наверняка кто-нибудь сумеет уйти, а живьем не возьмут никого. Это еще в лучшем случае. В худшем – ронины будут предупреждены и уйдут по-тихому. Если не Иманиши, то какой-нибудь другой полицейский чин захочет отличиться и затеет масштабную операцию. Но чем больше масштаб, тем шире круг посвященных и вероятнее утечка. Нет, во что бы то ни стало надо действовать иначе…»
– Очень хорошо, – сказал он. – Я еще не говорил вам, что очень интересуюсь пригородами Токио, в особенности Комагоме? Эти пригородные гостиницы так экзотичны для европейца! А эти названия! «Увядающий лист клена»… романтично, не правда ли? Наверное, славное заведение. Очень хочу посетить его.
И заметил: Иманиши, кажется, растерялся.
– Простите, это будет… неосторожно, – вымолвил японец.
– Вы хотели сказать – глупо? – перешел в атаку граф. – Что ж, я с вами согласен, это глупо. Но такой глупости они от меня наверняка не ждут, и я намерен использовать это обстоятельство. Вопрос лишь в одном: будет японская полиция помогать мне?
– Простите, нет. Прошу вас не вмешиваться, мы все сделаем сами. Это японское дело.
– Это не только японское дело, Иманиши-сан! Под угрозой жизнь наследника российского престола. Я думаю, мы можем уладить наши разногласия. Мне ведь не запрещено гулять по токийским улицам?
– Конечно, нет.
– Спасибо и на том. Еще вопрос: японская полиция обязана защищать законопослушных иностранцев от бандитских нападений?
– Разумеется. Но…
– Превосходно. Сегодня ночью я со своим слугой намерен совершить прогулку в Комагоме, несмотря на то, что у меня есть предчувствие: там небезопасно. Особенно возле гостиницы «Увядающий кленовый лист». Конечно, вы вправе счесть мое предчувствие не заслуживающей внимания информацией, но оно меня редко подводило…
– Прошу вас, не делайте этого!
– А вы мне не указывайте. Я гуляю, где хочу. Попытайтесь запретить мне это.
Иманиши еще долго упрашивал, но в конце концов уступил, правда, заметив с крайней озабоченностью, что ему придется взять на себя огромную ответственность и в случае неуспеха операции навлечь на себя не только гнев начальства, но и позор, с которым ему будет трудно жить.
– Одному статскому советнику тоже будет трудно жить в случае гибели цесаревича, – отвечал на это Лопухин и был, кажется, понят. Во всяком случае, Иманиши больше не возвращался к этой теме.
– Итак, Иманиши-сан, займемся разработкой операции, если вы не возражаете…
Ужинать граф не стал. Почистил и зарядил оба револьвера, проверил, легко ли вынимается клинок из трости, проделал несколько гимнастических упражнений. Когда за ним пришел камердинер цесаревича – поморщился, но принял приглашение зайти.
– Извини, Мишель, у меня всего несколько минут.
Цесаревич сидел за столом в халате и приканчивал бутылку коньяку. Пьяным он, однако, не выглядел, ну разве что самую малость. В другое время Лопухин удивился бы.
– Значит, не выпьешь со мной, Николас? – Брови Михаила Константиновича скорбно изогнулись. – А ты зачем одет в дорожное? Ты куда-то собрался? Вот так всегда: хочешь поговорить с человеком по душам, а он – фр-р! – исчез. Государственное, мол, дело. И ты такой же, как все. Скучный ты человек, Николас, уж не обижайся…
Ну, разумеется. Нескучными цесаревичу казались лишь его всегдашние собутыльники Свистунов и Корнилович. Но оба мичмана обретались сейчас в Иокогаме, и цесаревич грустил.
– Выпей. – Тяжко вздохнув, Михаил Константинович налил коньяку на самое донышко бокала. – Чуть-чуть, наверное, можно, а? Уважь меня, несчастного человека, Николас, уважь и пойми… Выпил? Ну вот и умница. А скажи-ка мне… стой, не смотри на меня так… сделай любезную физиономию… молодец… Скажи-ка мне вот что: как тебе понравилась госпожа Фудзико? Очаровательна, правда?
– Несомненно, – ответил Лопухин.
– Цветок! Цветок, а не девица! – с большим воодушевлением проговорил цесаревич и снова вздохнул. – Красавица среди макак. Ты ее прическу видел? Вот это изящество, вот это вкус! А уж умница какая! На пяти языках говорит, ты себе представляешь! Стихи пишет – и японские, и китайские, и наши, с рифмой. И любезна, и умна, и изящна до умопомрачения… Боюсь, погиб я, Николас, совсем погиб…
«Пока еще нет, – подумал Лопухин. – Знал бы ты, мил-друг Мишель, по какой тонкой жердочке ходишь! Увидел замечательную женщину – разве это погиб? Это называется попал в плен – и только».
– Неужели ты влюбился, Мишель? – спросил он с удивлением, наполовину деланым, наполовину настоящим. – Правда? Поздравляю. Жаль, конечно, что она японка, но, если рассуждать философски, нет худа без добра…
– Я в тебя, философа, сейчас подушкой кину, – посулил цесаревич. – Сам знаю, что мне на ней жениться нельзя. Подданные, свиньи такие, не поймут. Иначе женился бы! Честное слово! Веришь? Скажи, мне это надо знать: веришь?