Русский диптих
Шрифт:
– Это плохо, – покачал головой Штормовой и разлил водку по рюмкам.
– Почему? – насторожился Левенбук.
– Первый – он всегда вроде животного для эксперимента. На нем проверяют реакцию. Сейчас тебя отпустили. Потом посмотрят, что будет. Потом решат сослать и тоже посмотрят. А потом расстреляют и снова сядут смотреть.
– Может быть, – вздохнул Левенбук, начиная чувствовать себя подопытной крысой, которую пометили невидимым раствором и отпустили в привычную среду обитания. – Но у меня, знаешь ли, как-то выбор был невелик.
– Тогда выпьем за твое чудесное возвращение и за “пзхфчщ”, которым ты, возможно, спас многие жизни. В том числе и этих придурков, Гуревича и прочих.
– Чего это они “придурки”? – снова обиделся Левенбук и демонстративно поставил рюмку на место.
– Да потому что. Ты у Гуревича что-нибудь читал?
– Читал, конечно.
– У него в каждой повести один персонаж обязательно усатый.
– Ну и что?
– Это как посмотреть, – прищурился Штормовой. – Он как будто нарочно эту деталь подчеркивает: “усмехнулся в усы”, “погладил усы”, “фыркнул в усы”. А главное, что все эти персонажи
Левенбук понимал, но не был уверен, что Гуревич это делает намеренно.
“Теперь и усы уже не просто усы”, – печально подумал он.
– Ему сто раз говорили “выкиньте вы эти усы”, а он на принцип пошел. Ну, пошел и пошел. Туда ему и дорога. В мир принципов и вечной мерзлоты.
Штормовой звякнул своей рюмкой об рюмку Левенбука и выпил.
– В мир принципов и вечной мерзлоты, где я уже не я, а ты не ты, – сказал он после паузы и рассмеялся, радуясь мудрому экспромту.
– А что ж теперь со всеми нами будет? – спросил Левенбук и опрокинул свою порцию.
– Которые “пзхфчщ”? Я думаю, ничего хорошего.
– То есть?
– То есть ничего хорошего и ничего плохого. Вообще ничего. Что в наше время означает хорошо.
Изящный изгиб логики, в которой “хорошо” и “плохо” сливались в единое “ничего”, давая в результате “хорошо”, порадовал Левенбука, и он разлил водку по опустевшим рюмкам.
– Значит, за “ничего”?
– За “ничего”, – согласился Штормовой.
Не успел не верящий своему счастью Левенбук покинуть казематы Лубянки, как на стол заместителю Берии уже легло левенбуковское предложение по решению вопроса с “пзхфчщ”. Конечно, фамилия Левенбука в документе не упоминалась – всю ответственность на себя взял Колокольцев. Очень волновался, переживал, но понимал, что узел надо рубить. На следующий день Колокольцева вызвали наверх и… объявили благодарность. За инициативу на местах.
Предложение пришлось начальству по душе. Действительно (подумало оно), а почему бы не провести кампанию против космополитов мягко, то есть с возможностью отыграть все назад, если что не так. Наломать дров, как говорится, всегда успеется. Или, как писал Горький, в жизни всегда есть место подвигу. Но главное – это то, что вариант с простой пометкой “пзхфчщ” ни к чему не обязывал и не мог вызвать никаких нежелательных волнений. Да и западная пресса воя не подымет – с чего? Пзхфчщ – это вам, господа буржуи, не расстрел, не репрессии, а так… пзхфчщ и все. Поди пойми. Берия нехотя (под давлением Маленкова и прочих членов Презиума ЦК) проект одобрил. И уже через пару дней все отделения подчиненных ему карательных органов получили новую директиву – в рамках борьбы с безродным космополитизмом всех неблагонадежных космополитов из еврейской творческой и научной интеллигенции поставить на учет “пзхфчщ”. Однако, как ни старались эмгэбэшники представить новую кампанию в невинном свете, кое-какие “сучки и задоринки” по ходу проведения операции все же возникли. Большинство, получив повестку, покорно шло в местные отделения милиции и ставило свою подпись на загадочном документе под названием “пзхфчщ”. Но были и такие, которые уже ничему и никому не верили. Они считали, что тот, кто подписывается, подписывает себе смертный приговор. Или соглашается на выселение куда-нибудь в район Биробиджана. Так ленинградский хирург Вайсберг, получив повестку, наотрез отказался куда-то идти. К нему, как и полагалось по инструкции, за подписью явились доблестные чекисты в компании с местным участковым. Они стали названивать в дверь, требуя от хозяина не валять дурака, а поставить подпись в принесенном ими документе. В ответ на звонки тихий хирург, прошедший всю войну и спасший не одну сотню советских бойцов, достал немецкий трофейный автомат марки “Шмайсер” и открыл огонь на поражение. Первой же очередью он прошил входную дверь и ранил одного из сотрудников органов. Чекисты, видимо, не ожидали подобного отпора и потому быстро ретировались за поддержкой. Приехавшее подкрепление открыло встречный огонь, разнеся квартиру Вайсберга в щепки. Самого Вайсберга арестовали и уже безо всякого “пзчфчщ” сослали в Сибирь. Эта история произвела неприятный отзвук в интеллигентской среде. Особо пугливые посчитали, что “пзчфчщ” подразумевает разгром квартиры, арест и ссылку. Чтобы предотвратить нежелательные эксцессы, чекисты пометили “пзчфчщ” детского поэта Губмана и тут же дали ему Сталинскую премию. Интеллигенция впала в ступор, не зная, что дальше делать – бояться или не бояться. Оказалось, что загадочное “пзчфчщ” может обернуться как ссылкой, так и Сталинской премией. Решили, что это вроде какой-то дьявольской лотереи: пан или пропал. Так или иначе, постепенно с “пзхфчщ” смирились. Тем более что арестов по статье “пзчфчщ” пока не было, и даже получившие “черную метку” Федоров-Гуревич со товарищи продолжали спокойно трудиться на благо Родины, и не в тундре с кайлом в руке, а в теплых домашних кабинетах. Это очень смущало начальство всех уровней, которое теперь потеряло всякие ориентиры, не зная, как поступать с попавшими в список. В любое другое время таких “списантов” уволили бы без объяснения причин. Выгнали бы из партии, лишили бы членства в Союзе писателей, понизили в должности. Но после случая с Губманом стало боязно. Пропесочишь такого на собрании, а он на следующий день премию получит. Так тебя самого обвинят в политической близорукости. Интеллигенция же, мгновенно уловив своим шестым чувством неуверенность начальства, стала смелеть. Дошло до того, что профессор физики Левин-Левинсон, руководитель экспериментальной лаборатории, пришел к руководству НИИ и потребовал, чтобы ему срочно расширили штат и увеличили
– И что? – снова удивилось начальство.
Тут профессор развел руками и сокрушенно покачал головой:
– Ну, если вы, товарищи, не понимаете значения “пзчфчщ” и отказываетесь следовать линии партии, то я могу только развести руками и вам посочувствовать.
Перепуганные чиновники сразу удовлетворили все требования Левина-Левинсона. И это был далеко не единичный случай. Список стал то ли черной меткой, то ли охранной грамотой. В общем, что-то вроде проказы. С одной стороны, ты как бы прокаженный и на тебя все смотрят искоса, а с другой стороны – никому неохота с тобой связываться и потому ты можешь требовать то, чего обычному здоровому человеку ни за что бы не дали.
Тем временем “пзхфчщ” уже уверенно шагал (шагала? шагало?) по стране. В печати то и дело стали появляться статьи все более и более фривольного содержания. Количество шипящих согласных на один квадратный сантиметр текста стало переходить всякие границы разумного. Но останавливать это размножение никто и не думал. И дело было вовсе не в том, что редакторам хотелось выслужиться перед руководством страны или как-то подчеркнуть свою лояльность режиму. Просто оказалось, что все эти дикие буквосочетания невероятно… удобны. Ими можно было выражать все что угодно, причем без малейшего риска быть обвиненным в контрреволюции или троцкизме. Более того, корректоры, наборщики, журналисты – вся многочисленная газетная рать, наконец, перестали бояться допустить опечатку или просто “ляпнуть” что-то не “соответствующее историческому моменту”. И это странное, неведомое доселе чувство свободы подхлестывало, подбадривало, подзуживало, подначивало и подбивало к новым подвигам. Ничего удивительного, что газетный слог по всей стране начал претерпевать необратимые изменения. Вслед за центральными газетами новые веяния охватили и местную печать. Когда же в “Вечернем Владивостоке” вышла статья о международном положении, где всякие “шывщаш”, “зхвф” и “ртршч” лезли со страницы, как тараканы из-под обоев в коммунальной квартире, стало ясно: дело приняло всесоюзный размах. Эта волна, докатившись “до самых до окраин”, ударилась о границу советского государства и, словно обретя дополнительные силы, понеслась обратно к столице, сметая все и вся на своем пути. Уже через пару недель ни одна советская газета не позволяла себе пустить передовицу без какого-нибудь “оцайца”. Чего уж говорить о всяких стенгазетах, листках и бюллетенях, где загадочные шипящие плодились и размножались, вытесняя человеческие слова. Не надо забывать, что пресса в СССР была не просто информацией. На печать равнялись, печать слушали, на нее ссылались, ее, наконец, пересказывали. Пресса была руководством к действию. Утром в газете, вечером в куплете. Стало ясно, что уже ни карательными методами, ни угрозами не остановить эту растущую как снежный ком эпидемию.
В середине февраля 1953 года на московском вагоноремонтном заводе бригадир Никаноров, выступая с докладом о проблемах завода, не только процитировал последнюю статью “Правды”, но и неожиданно добавил от себя несколько “новообразованных” слов. Причем, судя по всему, это был скорее сиюминутный порыв души, нежели “заготовленная” импровизация. Ибо произнес он эту абракадабру в самом финале речи, хотя намеревался (и это уже было согласовано с парткомом) закончить оную сталинской цитатой.
– И мы, товарищи, всецело… щпщч, полагая, что зкцг без джфыцв никак не йуркцав!!!
Речь, странным образом, вызвала бурные овации в зале. Сидящее на сцене партбюро завода поморщилось, но тоже похлопало. Воодушевленные примером, а, возможно, и успехом Никанорова, рабочие стали один за другим лезть на сцену. Первым выскочил к трибуне ударник, токарь Кочкин.
– Товарищщщщи! – начал он, намеренно растянув “щ”, словно готовя присутствующих к речи. – Щпзыз, товарищи, становится джцкз, и ргвч никогда не зхфврп, даже если врпнр!
Эта короткая речь произвела еще бо?льший фурор. Зал буквально взорвался аплодисментами. А Кочкина тут же сменил фрезеровщик Зуев. Он тоже горячо и яростно произнес несколько фраз, большая часть которых состояла из подобных труднопроизносимых слов. И тоже заслужил одобрительный свист и хлопки. Выступление стало сменяться выступлением. Разгоряченные ораторы забирались по очереди на сцену и кидали загадочные согласные в зал. Зал отвечал им бурными овациями, после чего ораторы быстро сбегали вниз на свои места, откуда уже сами аплодировали новому оратору. Выступил даже моральный разложенец и алкоголик клепальщик третьего разряда Буйков, которому на прочих заседаниях мало того что слова не давали, так еще и выносили всякие выговоры: то строгие, то устные, то с предупреждением, то без. Такой активности от замученных бесконечными собраниями рабочих партбюро не ожидало. Тем более оно не ожидало, что энтузиазм выступающих так быстро перекинется на зрительный зал. И уж меньше всего оно ожидало, что на почве этих бессмысленных, хотя и яростных выступлений может возникнуть что-то похожее на словесную перепалку. Это случилось, когда на сцену, пыхтя от напряжения, вскарабкался толстый сварщик Кулешов. Дорвавшись до трибуны, он тут же завопил срывающимся голосом:
– Щзых в следующем году будет джфык и зхкыр!
– А хвыкщ или цывш? – набравшись смелости, крикнула с места диспетчер Дронова.
В зале раздались смешки, а смущенный Кулешов ответил:
– Хвыкщ, хвыкщ, конечно!
– Цывш теперь, Дронова, это уже скорее зкрвуч! – громко пожурил Дронову, сидящий рядом старый бригадир Жулебин.
Тут зал почему-то неодобрительно загудел.
– Зкрвуч тоже, знаете ли, не хвычкуц, тем более на целый год! – неожиданно крикнул из дальнего угла слесарь Семагин, из которого обычно двух слов было не вытянуть. Если не считать нецензурных.